Осторожно ступая прохожу между лежащими тут и там телами. Вот совсем еще мальчик, наверное даже не брился еще ни разу… Лежит на спине широко разметав руки и ноги. Ни крови, ни ран не видно, только заплывшие черными синяками мертвые веки, да вспухшее разорванными сосудами покрасневшее лицо. Видимо убило просто взрывной волной, тяжелым молотом обрушившейся прямо на пытающегося убежать, укрыться от бушующей вокруг смерти мальчишку. Рядом еще один, этот постарше, потяжелее в плечах, с развитой мускулистой фигурой… Вот только многим ли ему помогли любовно накачанные мышцы. Залитая загустевшей кровью грудь и в этой бурой, начинающей чернеть каше вдруг мелькает фальшивой позолотой простенький медальон, с которого смотрит мне прямо в лицо юная большеглазая девушка. Смотрит наивно и доверчиво… Не выдерживаю, останавливаюсь рядом и опускаюсь на корточки, брезгливо тянусь двумя пальцами к кровавому месиву, выковыриваю из него медальон. На обратной стороне что-то написано, хотелось бы прочитать что, но разве разберешь эти каракули выписанные грузинской виноградной лозой? Аккуратно поправляю медальон, так чтобы он не касался запекшейся на груди крови, потом подумав разворачиваю его тыльной стороной вверх. Не надо, чтобы влюбленная девчонка видела его таким, и пусть это всего лишь фотография и с нее смотрят неживые бумажные глаза, все равно не надо… Не правильно это…

Ополченцы, удивленно поглядывая на меня, идут мимо. К грузинским трупам они равнодушны. Подумаешь, мало ли падали под ногами валяется. Запросто могут походя пнуть неудобно лежащую преграждая дорогу руку, или ногу убитого. Это не от душевной черствости, не от присущей кавказцам холодной жестокости, нет. Просто эти фигуры в пятнистом для них больше не люди. Они потеряли в их глазах право причислять себя к человекам, когда накрыли артиллерией жилой город, когда давили танковыми гусеницами женщин и детей, когда бросали гранаты в подвалы, где прятались мирные жители… Так что теперь, на лицах осетинских бойцов лишь холодное равнодушие, будто не мимо человеческих останков они идут, а шагают через самую обычную скотобойню. Да неприятно, но ничего ужасного в этом в принципе нет.

Поднявшись на ноги, бегом догоняю ушедших вперед бойцов и тут же вновь останавливаюсь пораженный открывшейся дальше картиной. Прямо посреди рощи, застрял перекошенный набок санитарный амбуланс. Ярко выделяются на фоне камуфляжной окраски красные кресты. Вот так вот, сука война… Во время налета штурмовиков нет нейтралов, летчику сверху не разобрать за считанные секунды, пока цель мелькает в прицеле кто перед ним. Да и область рассеивания НУРСов такова, что при всем желании нельзя уничтожить ими заполнившие рощу танки, не задев затерявшийся между бронированными громадами санитарный автомобиль. Из распахнутой двери вывалился одетый в пятнистую форму водитель, лица у него нет, начисто срезано осколком, буро-серая каша мозга выползает прямо из-под курчавящихся на голове, слипшихся от крови волос. К дверце прислонен труп медсестры. Крупная женщина лет сорока лежит с бесстыдно задранными вверх ногами. Проходившие здесь раньше нас ополченцы сдернули с нее камуфляжные штаны, они так и валяются рядом скомканной неопрятной кучкой, сверху грязно-белым комком брошены, неожиданно фривольные кружевные трусики. Теперь женщина полностью обнажена ниже пояса. Посиневшие заросшие жиром волосатые ляжки широко разведены в сторону, а в багровую превратившуюся в один сплошной синяк промежность по самый стабилизатор забита минометная мина. Я стою превратившись в соляной столб, я не вижу ни лица женщины, ни ран на ее теле, только эти широко раскинутые и закоченевшие в таком бесстыдном виде бедра и торчащий между ними темно-зеленый хвостовик глубоко вошедшей в промежность мины.