Я помню, как в коммуналке карандашик на бумажной веревочке висел возле тяжеленного черного телефонного аппарата. У каждого было свое местечко на стене, чтобы туда контакты записывать… Сейчас в outlooke все, в компьютере и на пяти телефонах, не дай Господи, что то потерять!..

Мама моя! Почему я живу в этом времени? Мама моя! Почему в этом времени у меня нет мамы…

Я закрываю глаза и отправляюсь в ту страну, в которой я моложе… В страну, которая принадлежит только мне!

Уж точно, что страна эта не с молочными реками и кисельными берегами, в ней живется не легче, чем в других, а может быть, даже сложнее, но тем не менее это – моя страна, меня в нее тянет, и чем быстрее бежит время, тем чаще мне хочется ее посещать!

Я вхожу в нее, и ветер треплет мои волосы… Я тогда носил хеер а ля Анжела Дэвис… Гляжу в отражение оконного стекла, нравятся волосы… Ну вперед, по почти забытым улицам! Запахи!.. Чем больше запахов, тем все лучше вспоминается. И улица, по которой я почти бегу, хоть и не спешу никуда… Запах пива и остывающего асфальта. Где то недалеко, кажется, пивная или бочка привозная, за той аркой, или нет, за углом… Так и есть. Мужики в очереди к бочке, с толстой хозяйкой. Стоят они все в черных пиджаках, а в руках банки трехлитровые! Кайф!.. А вот булочная, в ней двери крутящиеся, из трех отсеков, чтобы не давились, а входили в святое место чинно, по одному! Вот булка за семь копеек, пахнет поджаристой коркой, Францией, вот полок с трехкопеечными булочками, похожими на самое интимное женское место, здесь и калорийки с изюмом… А «Бородинский» смешался своим терпким запахом с круглым хлебом за сорок копеек…

Выхожу из булочной, а от бочки пивной крик в мое ухо:

– Эй! Ефим!

Я оборачиваюсь и вижу почти забытого мною дядьку. Он машет мне руками, в одной из них пустая кружка…

– Ну как ты? – спрашивает дядька, хитровато так щурясь.

– Нормалек! – отвечаю, заглотав полкружки.

– Вернулся, значит?

– Ага…

– Надолго?

– Как получится! – я вспомнил, как его зовут.

– Ефим, ты навести меня еще!

– Хорошо, Гоша! – так его зовут.

Опять улица, и я почти бегу по ней, широкой и весенней, ночной и молодой!

Слышится голос саксофона. И такая манящая эта песня, такая развязная, что сжимается в паху. А оттого бегу еще быстрее!.. Господи, какой любимый голос! В горле не проглатывается!.. Саксофон визжит!!! Я сглатываю этот визг, я мчусь на зов, расцарапывая лицо о какие то колючки, стремясь успеть на этот зов, чтобы опередить себя!.. Вот и парадный вход с лампочками!..

– Федя, дорогой! – Я на ходу целую толстого швейцара. Он тоже мне улыбается, но уже вслед, потому что я уже в полумраке ресторана. Вот он, этот надсадный зов, устремлен мне прямо в ухо.

– А а а!!! – ору. – Громче, громче!

И вдруг я слышу голос, несущийся навстречу моей песне. Голос кричит:

– Ефим, Ефим!

– Элен! – я раскрываю руки и оборачиваюсь. Ловлю ее, и тотчас все мое лицо в слезах и помаде. Я тоже плачу, и поцелуи наши горячи!

– Ефим, Ефимушка! Ты вернулся! Плачем и смеемся.

– Да, да! Я вернулся! – я кричу, пытаясь переорать голос саксофона.

Я хватаю ее, прижимаю к себе, а потом кручу под бешеную музыку, все быстрее, быстрее!.. И летит туфелька на длинной шпильке в сторону саксофониста. И ловко музыкант ее подхватывает, используя вместо сурдины.

– Ква ква! Кве кве е е е! – стонет сакс.

– Тум тум! Турум бурум! – отвечает контрабас!

– Кве е е е е е!!!

– Бурум…

– Ефим, где ты был?

Смеюсь в ответ.