Я подмигиваю ей, той, которая в прозрачном шелке, которая воспринимает меня как Предмет своего обожания. Она приподнимает одно плечико, заигрывая, хлопает глазами, в каждом по омуту, в любое могла глядеться когда то меланхоличная красавица Аленушка, и сама бросается со всего разбегу в мягкую постель, словно в омут, желая в ней утонуть от хохота, а не от девичьей тоски.

Девичья тоска о несбыточном – то же самое чувство приближения смерти. Женщины меньше боятся кончины, так как сами же ее и порождают…

Ей вовсе не нужен психоаналитик. Она лежит некоторое время тихо, давая мне рассмотреть ее внимательно, по маленьким кусочкам…

Вот ее ушко с дырочкой – драгоценная раковина, подаренная морем, в которую я шепчу что то сладкое и воображаю шум прибоя… Завиток ее прядки на височке окрашен золотом царской чеканки, чуть в медь. Я дую, и он, вопросик из волосков, колышется чуть травинкой… Крошечный подбородок – дикий абрикос с неуловимым пушком, принадлежит челюсти со здоровыми зубками… Первое, что сгнивает – это хрящики! Ну, какого черта я вспомнил! Пуховая!.. Абрикосы, абрикосы!!!

– Хи! – говорит она.

– Ха, – отвечаю.

Переворачивается на живот, кряхтя нарочито. Лопатки из под рубашки торчат, как нарождающиеся крылышки, и я их поглаживаю, уверенный, что когда нибудь они превратятся в чудесные размашистые крылья.

Ей надоедает лежать спокойно, и она неожиданно садится мне на живот. Я ощущаю ее худенькую попку и беру в свои ладони улыбающееся личико с алым ротиком. Такого цвета бывают надувные шарики на исторический май. Ее щеки теплы и гладки… Она начинает прыгать на мне, я этого не ожидаю и прогибаюсь, чтобы не было больно.

– Прекрати! – говорю почему то строго, и она смотрит на меня удивленно из под длинных рыжеватых ресниц, готовая обидеться. – Прекрати! – повторяю ласковее, и она принимается гладить щетину на моих щеках.

Пальчики, их фаланги чуть влажны и прохладны. Мне приятны их прикосновения. Краем уха я слышу плеск воды в ванной, которую оккупировала моя Ночная женщина, и вновь переключаюсь на Утреннюю.

– Доброе утро! – говорит она. Ее голос журчит, как родничок, и почему то у меня наворачиваются слезы, которые я тотчас сглатываю.

– Доброе утро, моя дорогая! – здороваюсь.

Меня, предмет моего существа, охватывает приступ любви. Столь пронзительный, что мурашки манной крупой несутся по моему телу от пяток к кадыку, адамову яблоку, которое она любит трогать в тот момент, когда я сглатываю.

Господи, насколько реже я стал думать о смерти!!! Что происходит?

– Я люблю тебя!

– Ха!

После очередного «ха» я запускаю пальцы ей под мышки и принимаюсь щекотать худенькое тельце, чувствуя ребрышки, как у ягненка, – мягкие и тонкие.

Она заливается смехом. Это ее любимая минута. Хохочет всласть…

Мама, как я ее люблю! Это моя любимая минута!

Мама, вероятно, ты уже настолько далеко, настолько стремителен твой полет к первородству, что кричи я тебе вдогонку, что – люблю, люблю! – ты не услышишь, не тормознешь, чтобы оглянуться на того, кому ты подарила смерть!..

Но сколь бы я ее ни любил, ни боготворил, все равно остаюсь для этой женщины лишь предметом, хоть и обожания. В том есть и радость, и грусть…

– Ты женишься на мне? – спрашивает серьезно.

На мгновение мне хочется все забыть и сказать – да! ДА! ДА! Но за стенкой шум воды из крана обрушивается водопадом, и я вспоминаю женщину ночную, которая не считает меня предметом и даже иногда задумывается над вопросом, есть ли у меня душа, или кусок чьего то зада в груди!

– Ты женишься на мне? – переспрашивает, чуточку заволновавшись от моего промедления с ответом.