— Плохое средневековое мышление. Епитимья должна быть болезненной.

— Тогда что же?

— Вы на самом деле этого хотите?

— Да.

— Я дам вам старый испытанный рецепт. Кого вы ненавидите больше всего на свете? Если вас попросят назвать одного врага, кто это будет?

— Маквариш!

— Я так и думал. Тогда в качестве епитимьи пойдите к Макваришу и расскажите ему все, что только что рассказали мне.

— Вы с ума сошли!

— Нет.

— Меня это убьет!

— Не убьет.

— Он всем растреплет!

— Вполне возможно.

— Мне придется уйти из университета!

— Вряд ли. Но вы сможете в течение года или около того носить на плаще красивую красную букву «А».

— Да вы шутите!

— Вы тоже. Слушайте, Клем. Вы приходите ко мне, ожидая, что я сыграю для вас священника, и вымучиваете из меня епитимью, а потом отказываетесь ее выполнить, потому что вам будет неприятно. Вы настоящий протестант; ваше кредо: «Прости меня, Боже, но, ради Бога, никому не говори!» Вам нужен священник помягче. Попробуйте Парлабейна: вы его содержите, так что он, можно сказать, у вас в кармане. Идите исповедуйтесь ему.

Холлиер встал.

— До свидания, — сказал он. — Вижу, я очень ошибся, придя к вам.

— Клем, не будьте ослом. Сядьте и выпейте еще.

Он выпил — еще одну большую порцию виски.

— А вы знаете Парлабейна? — спросил он.

— Не так хорошо, как вы. Но в студенческие годы я с ним довольно часто виделся. Приятный парень, очень остроумный. Потом я потерял его из виду, но думал, что мы все еще друзья. Я все жду, что он зайдет повидаться. Я не хотел сам его приглашать: при сложившихся обстоятельствах это может его смутить.

— При каких это обстоятельствах?

— В студенческие годы он все время смеялся надо мной за то, что я хочу идти в Церковь. Вы же помните, он был Великим Скептиком и не мог понять, как это я могу быть верующим христианином перед лицом здравого смысла или того, что он считал здравым смыслом. Так что я чуть не упал со стула, когда несколько месяцев назад получил от него письмо: в письме говорилось, что он монах в Ордене священной миссии. Такие перевороты случаются нередко, особенно в среднем возрасте, но от Парлабейна я такого никогда не ожидал.

— И он хотел покинуть орден.

— Да, он об этом и написал. Просил помощи, и я ему помог.

— То есть вы послали ему денег?

— Да. Пятьсот долларов. Я решил, что лучше послать. Если деньги пойдут ему на пользу, это будет благое дело по отношению к нему, а если нет, это будет благое дело по отношению к ордену. Он хотел уйти оттуда.

— Он и у меня вытянул пятьсот.

— Уж не устроил ли он массовую рассылку? В общем, я не хотел, чтобы он подумал, будто я злорадствую или требую свои деньги обратно.

— Симон, он очень плохой человек.

— Чем он занимался?

— Жил прихлебателем, тунеядцем и попрошайкой. И все это — в монашеской рясе. И учил Марию плохому.

— Он пристает к Марии? Я думал, он гомик?

— Не все так просто. Гомосексуальные наклонности всего лишь необычная черта. Я знал гомосексуалистов, которые были необыкновенно хорошими людьми. Но Парлабейн — дурной человек. Это старомодный термин, но в его случае подходит.

— Но что он делал с Марией?

— Пару дней назад их вышвырнули из студенческого ресторана за то, что они орали грязные песни, а после этого люди видели, как они затеяли драку на улице. Я нашел ему работу — заменять другого преподавателя на вечернем отделении.