Максим Далин. Мышкины слёзки
…Больше стука — вот в чём штука… Треугольная пластмассовая ёлка смотрится, как насмешка. Сама по себе безобразная — карикатура на настоящую ёлку, пародия, в мерзко мигающих огоньках цвета «кровь из глаз» — посреди безобразной площади. С одной стороны — вход в подземку, с другой — громадный торговый центр, тоже мигает и сияет, как фальшивая ёлочная игрушка, от которой одна суета и никакой радости. Вдобавок над входом — громадный светящийся транспарант, а на том транспаранте — толстая крысиная морда, высовывающаяся из хвойного веночка в мишуре. Символ года. Милая мышечка. А народу-то не так чтоб очень много… Не рвутся покупать подарки. То ли погода слишком скверная, то ли крысиная мордень — неважная реклама? Интуитивно неприятна — даже тем, кто не в курсе. Никуда от крыс не деться… и по сравнению с моими подопечными этот, на транспаранте, сущий милашка. Просто зверёк. Рекламные листовки с мышечкой валяются на асфальте. Поднимаю ту, что почище, достаю маркер. Рисую пару значков на удачу. Резонанс — и я решаюсь. Достаю трубку, набираю: — Дядь, я тут рядом. Я заскочу, а? Голос у дядьки — как у доброго ведуна из мультика. Уютный. — Зайди, голубчик. Я чайку согрею. Ага. С коньяком. Дядькин двор чуть-чуть припорошен снегом, как сахарной пудрой. Под снегом — подмёрзшая грязь; завтра снова раскиснет. Парадная приятная, тепло и светло, пахнет жареной картошкой… тут бы и остался. Но звоню в дверь. Дядька всегда был гномиком. Даже мне-школьнику казался маленьким, а сейчас и совсем ссохся и сморщился. Смотрит снизу вверх, улыбается, глаза детские: — Спасибо, что вспомнил, голубчик. Квартира полна тиканья. Множество часов тикает вразнобой, каждое антикварное чудо живёт в своём времени; в прихожей маятник под дубовым корпусом ходит со стуком и еле слышным звоном, над ним с таким же эхом звона старой пружины кружится бронзовая балерина: цзинь-цзинь-цзинь… И пахнет Машкиным кексом. Корицы не пожалела. Не ошибёшься. — Заходи, ты озяб… чайку… Вхожу в его крохотную тикающую гостиную. Механический паж с облупившимся лаковым носиком протягивает на подносе чашку с чаем, блюдце с куском кекса. Терпеть не могу корицу, но там цукаты… съесть, что ли? Голодный, как собака. По столу бежит уморительная заводная букашка — усики-пружинки. Я сбиваю её щелчком — и она падает на скатерть, дрыгая ножками. Усмехаюсь: — Дядь, я уже вырос… — Ты всегда был серьёзный мальчик, голубчик. Ты ведь по делу? — Да. Машка давно ушла? Дядька кивает. Жаль, что разминулись, но, может, и к лучшему. — А ты можешь ей позвонить? В смысле, мужу её? Я с ними не того… не особо хорошо общаюсь. Поднимает отсутствующие брови — просто кожу на лбу: — Снова крысы? Откусываю полкекса, говорю, жуя: — Сам же понимаешь. Ещё год такой… — Он вряд ли поедет, голубчик, — говорит дядя грустно. — Он очень занят. — Вот же и не сомневался! — вырывается у меня. — Они такие белые, я такой чёрный… Что им — приключение, то мне — грязная работа. Но мне что делать? У меня никогда не получалось открывать пути, ты знаешь. Дядя трёт лоб, переходящий в лысину — печальный гномик: — А что ж, дела совсем плохи? Они уже кого-то убили? — Ещё нет, — говорю я. — Но они обнаглели. Вчера обнесли кондитерскую фабрику… ты бы видел, как они порезвились. |
