Она не ответила.

– Это что‑то запредельное, – сказал он. – Чудовищное. Это же преступление!

– Нет, – беспомощно сказала она. – Нет.

– Это хуже Сталина. Хуже психушек. Хуже доносов.

– Нет, Вадим, нет. Вы хотели откровенного разговора – вы его получили, – в её голосе появилась отчужденность. – Я, в конце концов, слушала вас. Слушала сочувственно, старалась понять. Откровенность одного немыслима без бережности другого. Постарайтесь и вы. Постарайтесь ответить мне тем же.

– Да что тут понимать! Манипулирование людьми!..

– В ваших интересах, Вадим! Только в ваших!

– Кто может в этом поручиться?

– Я. Ведь вы буквально ожили за последний месяц. Буквально другим человеком стали!

– Сволочи!! – выкрикнул он, сорвавшись на отвратительный нутряной визг.

Сволочи, они украли у него все, чего он добился. Это, оказывается, не его, а их заслуга!

Он тяжело вздохнул, пытаясь взять себя в руки.

– Вас надо спасать, Кира. Вас надо вытаскивать оттуда. Я так понимаю, что вы фанатично преданы… или, по крайней мере, БЫЛИ преданы тому, кто все это творит. Я даже догадываюсь, кому именно. Токареву! Директору вашему! Я помню его, с первого собеседования запомнил! Этакий Наполеончик!

– Не смейте! – выкрикнула она.

Но Кашинский просто называл своими именами то, что она сама начала робко подозревать.

– Почему? Очень похож! Чей‑то карманный Берия, вот он кто! И надо бы выяснить – чей именно… Я его игру порушу. Это же вопиющее нарушение прав человека, в конце концов. Надо подключить прессу, милицию! А может, даже международные организации, если эти ваши как‑нибудь заручились поддержкой силовиков. Ох, да они наверняка давным‑давно работают на них.

– Вадим, вы с ума сошли, – она тоже попыталась овладеть собой и урезонить его, говоря хладнокровнее. – Мы лечим людей.

– У эсэсовцев в лагерях тоже лечили. На Лубянке тоже лечили. В психушках лечили вовсю.

– Да при чем тут Лубянка и психушки?

– Притом!

Почему‑то когда то, что она лишь начала подозревать, громогласно сформулировал он – это стало выглядеть надругательством и злобной клеветой. Ей стало страшно.

– Послушайте, Вадим. Если бы я кому‑то разболтала все, что вы мне в порыве откровенности поведали – как бы вы к этому отнеслись?

– Это другое. Я никому не принес вреда. Я никому не принес вреда! – закричал он; на сей раз уже он будто старался убедить себя в том, что говорит. – Весь вред, который я, быть может, нанес – не на моей совести! Он на совести таких, как вы!

– О чем вы, Вадим? Бред какой‑то…

– Нет, не бред. Играть людьми, притворяться, расчетливо и хладнокровно врать…

– Врачи притворяются и подчас лгут.

– Да какие вы врачи! Вы фашисты! – Он осекся. – Кира, простите. Я не о вас. Вы жестоко запутались, я чувствую. Иначе вы ни за что бы мне этого не рассказали. Я не психолог, не врач, – он издевательски скривил губы, – но даже мне понятно: в глубине души вам самой хочется, чтобы кто‑то выволок вас из этой грязи. Так получилось, что это буду я.

– Вы с ума сошли, – беспомощно повторила она.

– Я этого так не оставлю.

– Вадим, пожалуйста, никому ни слова!

– Кира, вы сама не понимаете, что говорите. Вы действуете среди людей, играете ими – и ещё смеете просить о сохранении ваших мерзких тайн! Узнать о преступлении и молчать! Да просто долг мой…

У неё слезы проступили на глазах.