|
— Теперь он, собака, прямехонько к водяному!.. Сунет ему, а тот нас совсем завинит,— так говорил толпе плечистый рабочий с сивой окладистой бородой, с черными, как уголь, глазами. Вся артель его уважала, рабочие звали его "дядей Архипом".— Снаряжай, Сидор, спину—то: тебе, парень, в перву голову отвечать придется. — Посмотрим еще, кто кого! — бодрится Сидор, а у самого душа в пятки ушла. Линьки у водяных солдат были ему знакомы. Макарьевских только покамест не пробовал. — И порют же здесь, братцы!— весело подхватил молодой парень, присевши на брус переобуться.— Летось об эту самую пору меня анафемы здесь угощали... В Самаре здорово порют, и в Казани хорошо, а супротив здешнего и самарские розги и казанские звания не стоят. — А за что мне в перву—то голову отвечать? — тоскливо заговорил Сидор Аверьянов, хорошо знакомый и с Казанью и с Самарой.— Что я первый заговорил с проклятым жидом... Так что же?.. А галдеть да буянить, разве я один буянил?.. Тут надо по—божески. По справедливости, значит... Все галдели, все буянили — так—то. — Вестимо, все,— подтвердил Карп Егоров, тоже помышляя о линьках макарьевских. — Всех перепороть нельзя,— спокойно молвил переобувшийся парень.— Линьки перепортишь, да и солдатики притомятся. — Знамо, всех нельзя, не следует,— согласились с ним все другие бурлаки. — А ведь не даст он, собака, за простой ни копеечки, не то что нам, а и тем, кто его послушал, по местам с первого слова пошел,— заметил один рабочий. — Известно, не даст,— все согласились с ним.— Это он только ради отводу молвил, чтобы утечь, значит, А мы, дураки, и упустили... И много тосковали, и долго промеж себя толковали про то, чему быть и чего не отбыть... * * * Много спустя, когда рабочие угомонились и, почесывая спины, укоряли друг друга в бунте, подошел к ним Василий Фадеев. — Что?.. Небось теперь присмирели? — с усмешкой сказал он.— Обождите—ка до вечера, узнаете тогда, как бунты в караване заводить! Земля—то ведь здесь не бессудная — хозяин управу найдет. Со Смолокуровым вашему брату тягаться не рука, он не то что с водяным, с самим губернатором он водит хлеб—соль. Его на вас, голопятых, начальство не сменяет... — Да что ж это такое будет, Василий Фадеич?..— заговорили двое—трое из рабочих.— Вечор ты сам учил нас говорить покрепче с хозяином, а теперь вон что зачал толковать... Нешто это по—божески?.. — Так нешто я вас бунтовать учил? — вспыхнул приказчик.— Говорил я вам, чтоб вы его просили покрепче, значит пожалостливей, а вы, чертовы куклы, горланить вздумали, ругаться, рукава даже стали засучивать, бестии... Этому, что ли, учил я вас?... А? — Вестимо, не тому, Василий Фадеич,— почесывая в затылках, отвечали бурлаки.— Твои слова шли к добру, учил ты нас по—хорошему. А мы—то, гляди—ка, чего сдуру—то наделали... . Гляка—сь, како дело вышло!. |
