|
— Чем же не пара? — спросил Патап Максимыч. — У Самоквасова на уме только смешки да шуточки. Какой он муж Дунюшке?..—— сказала Дарья Сергевна.— В прошлом году в одной гостинице с ним стояли. Нагляделась я на него тогда. Зубоскал, сорванец, и больше ничего, а она девица строгая, кроткая. Того и гляди, что размотырит весь ее капитал. Нет, не пара, не пара. — Женится — переменится,— молвил Патап Максимыч.— А он уж и теперь совсем переменился. Нельзя узнать супротив прошлого года, как мы в Комарове с ним пировали. Тогда у него в самом деле только проказы да озорство на уме было, а теперь парень совсем выровнялся... А чтоб он женины деньги на ветер пустил, этому я в жизнь не поверю. Сколько за ним ни примечал, видится, что из него выйдет добрый, хороший хозяин, и не то чтоб сорить денежками, а станет беречь да копить их. — Вашими бы устами да мед пить, Патап Максимыч,— грустно проговорила Дарья Сергевна.— А впрочем, мне—то что ж? В ихнем семействе я буду лишняя, помехой, буду, пожалуй. Люди они молодые, а я старуха. Черную рясу решилась надеть я. Слезно стану молить мать Манефу, приняла бы меня во святую свою обитель, а по времени и ангелоподобного чина удостоила бы. — Нынче, Дарья Сергевна, скитские обители не то, что прежде,—— сказал Патап Максимыч.— Со дня на день выгонки ждут. Вон сестрица моя любезная, Манефа—то, целу обитель в городу себе построила, человек на семьдесят,—— туда до выгонки хочет переселяться. А как вы к тому городу не приписаны, так вам, пожалуй, и не дозволят там проживать. Всегда бывало так по другим местам, где старообрядские монастыри закрывали: на Иргизе так было, и в Стародубе, и по другим местам. Которые были из других местов, тех высылали на родину, и велено было за ними смотреть, чтоб оттоль никуда не отлучались. Так ежели у вас есть твердое желание спасаться в какой—нибудь из здешних обителей, так повремените немногое время, обождите, чем ихнее дело кончится. А кончится оно, думать надо, в скором времени. — Что ж! — молвила Дарья Сергевна.— До времени гостьей у матушки Манефы поживу, чтоб не попасть в скитские списки. А настанет выгонка, куда—нибудь на время уеду. — У нас живите, Дарья Сергевна,— тихо проговорила Аксинья Захаровна.— При вас мне отрадней, не так скучно, вы со мной и поговорите, вы мне и от божественного что—нибудь почитаете. — А ко всему, что сказал я, прибавлю вам, Дарья Сергевна, еще,— молвил Патап Максимыч.— Теперь ведь Манефа игуменьей только по имени, на самом—то деле мать Филагрия всем заправляет — и хозяйством, и службой, и переписку с петербургскими да с московскими ведет. Чать, знаете ее? Манефина—то наперсница, взбалмошная, бесшабашная Фленушка. — Как мне Фленушки не знать? — сказала Дарья Сергевна.— Довольно ее знаю, не мало ведь времени выжила я с Дуней у матушки Манефы в обители. — Сумасброд была девка! — заметил Патап Максимыч.— Все бы ей какое—нибудь озорство. А теперь, говорят, хозяйство повела мастерски; вся, слышь, обитель в такой у нее строгости, какой и при Манефе не бывало. И вам, сударыня Дарья Сергевна, стало—быть волей—неволей придется из ее рук смотреть и все исполнять по ее приказам. |
