– Я здесь, если… если ты хочешь, – сказал Лиам медленно, запинаясь. Он прочистил горло. – Если захочешь рассказать…

В его голосе не слышалось осуждения. Его обычная суровость исчезла. Он был нервным, неловким, таким же потерянным, как и она.

Ханна действительно хотела. Ей нужно произнести это, рассказать кому то. Она доверяла Лиаму. Не только свою жизнь, но и это. Всё.

Он был немногословен, сдержан, свиреп. Но Лиам не был недобрым. В нем не чувствовалось ничего недоброго.

Она перетерпела прилив боли, стиснув зубы, заставляя себя пройти через него, когда боль постепенно уменьшалась, просачиваясь из ее тела, пока в следующий раз не накатила на нее, такая же жестокая и неумолимая, как волны, разбивающиеся снова и снова, размывая береговую линию. Подтачивая ее сопротивление, ее волю.

– Я умоляла его не трогать ребенка, – сказала Ханна тихо, сокрушенно. – Он мог подбросить его на пожарную станцию или в больницу, в любой город или поселок, даже за сотню миль отсюда. Никто бы никогда не узнал правду. Ребенок мог бы жить. Мог бы вырасти с родителями, собакой, качелями на заднем дворе, всем… всем, что у него должно было быть. Детство. Кто то, кто бы его обнимать, любить его.

– Но Пайк, он… он ничего не оставляет. Никогда. Я принадлежала ему. Как собственность. Все, что я есть, все, что у меня было. Для него ребенок не был настоящим, не был человеком. Он стал просто вещью, чем то, чем можно дразнить, мучить меня. А потом, когда он родился…

Ее голос прервался. За веками появились яркие и резкие образы, хотела она того или нет, такие же резкие и свирепые, как накатывающая боль.

Она снова была в подвале. Четыре бетонные стены, бетонный пол, матрас, ванная комната, зарешеченное окно, сквозь которое просачивался тусклый дневной свет. Окно – единственное свидетельство того, что мир снаружи все еще вращался, продолжая существовать без нее.

Матрас, пропахший потом и кровью, адская боль, терзающая тело, разбирающая ее на части, клетка за клеткой, кусочек за кусочком, пока не осталось ничего, кроме муки.

Она лежала одна. Ни больницы, ни медсестры или акушерки, ни матери, ни мужа, который держал бы ее за руку. Никто не мог сказать ей, что делать. Никто не мог сказать ей, нормально ли то, что происходит, что она пройдет через это, как миллиарды матерей до нее, что это невероятно жестокое и болезненное явление так же естественно, как дыхание, и является частью круга жизни.

Ханна уже рожала раньше, в стерильной белой больнице с бодрыми врачами и медсестрами в халатах, с ободряющими улыбками. С мониторами, мигающими аппаратами и капельницами, капающими лекарства, которые заглушали боль, притупляли страх.

У Майло нашли нарушение, поэтому врачи назначили кесарево сечение. У нее даже не было родовой деятельности. Все прошло по плану, по расписанию, по сценарию. Синяя простыня поднялась, отделяя от того, что делали с ее телом. Ханна присутствовала, но не принимала активного участия.

Она лежала там, испытывая тошноту и нервозность, онемев от груди вниз, чувствуя странные безболезненные потягивания, когда врачи тыкали и прощупывали ее внутренние органы.

Когда они подняли синеватого, липкого младенца над голубым полотном простыни, Ханна испытала прилив удивления, восторга и любви – о, такая любовь, такая сильная и неистовая, что у нее перехватило дыхание.

Она полюбила Майло, как только его увидела.

Вторые роды совсем не походили на первые. Вместо предвкушения – страх. Вместо удивления – смятение. Вместо радости – ужас.

Вместо порядка, чистоты и стерильной точности царили паника, страх и страдание.