– Любишь лошадок?

– Не. Я ненавижу футбол, регби и всё остальное. Но я люблю кино. Особенно «Планету обезьян»? Видел когда‑нибудь? Я от неё тащусь.

– А как же! Помню‑помню! «Планета обезьян». Чарльтон, бля, Хестон. Родди Мак… как, бишь, его зовут? Чувачок такой. Ну подскажи мне. Он знает, о ком я, – Планета Обезьян повернулся ко мне.

– Макдауэлл.

– Точно! – сказал он с торжествующим видом, а потом снова повернулся к Дохлому. – А где твоя чувиха?

– Э? Чего? – спросил Дохлый, совершенно очумев.

– Ну, та блондиночка, ну, с которой я тебя вчера видел.

– А, эта.

– Классная писька… извини, конечно, это самое. Не в обиду, чувак.

– Какие проблемы, брат! Полтинник – и она твоя. Я не шучу, – Дохлый понизил голос.

– Ты серьёзно?

– Ну, разумеется. Никаких извратов, только перепихнуться. За полтинник.

Я не верил своим ушам. Дохлый не шутил. Он хотел свести Планету Обезьян с крошкой Марией Андерсон – «чернушницей», которую он ебал во все дыры уже несколько месяцев подряд. Дохлый хотел продать её. Я с отвращением подумал о том, до чего он докатился и до чего все мы докатились, и снова начал завидовать Картошке.

Я отвёл его в сторонку:

– В чём дело, блядь?

– Дело в том, что я забочусь о собственной персоне. А у тебя какие проблемы? Ты чё, вступил в ёбаное общество взаимопомощи?

– Я не об этом, блядь. Я просто не знаю, что с тобой, на хуй, творится, чувак, правда, не знаю.

– Выходит, ты стал ёбаным мистером Чистоплюем, да?

– Нет, но я никого не наёбываю.

– Что я слышу! Скажи ещё, что не ты свёл Томми с Сикером и всей тусовкой, – его взгляд был кристально‑чистым и предательским, в нём не было ни грана совести или сострадания. Дохлый развернулся и пошёл обратно к Планете Обезьян.

Я хотел сказать, что у Томми был выбор, а у крошки Марии его нет. Но это привело бы к спору о том, где начинается и где кончается выбор. Сколько раз нужно ширнуться, для того чтобы понятие выбора утратило смысл? Если б я только это знал, бля. Если б я хоть что‑нибудь, на хер, знал!

Лёгок на помине, в бар вошёл Томми; за ним – Второй Призёр, конкретно «синий». Томми сел на систему. Раньше он не ширялся. Наверно, мы сами в этом виноваты; возможно, я сам в этом виноват. Томми выступал только по «спиду». Это всё из‑за Лиззи. Он очень спокойный, даже подавленный. Чего не скажешь о Втором Призёре.

– Малыш Рентс отмазался! Э‑ге‑гей! Ёбаный ты мудак, бля! – кричит он, сдавливая мне руку.

По всему бару проносится: «Марк Рентон – один на свете». Песню похватывают беззубый старикан Уилли Шэйн и Попрошайкин дед – милый одноногий старичок. Поёт Бегби с двумя своими друзьями‑психами, которых я знать не знаю, поют Дохлый и Билли, даже мама поёт.

Томми хлопает меня по спине:

– Классно выкрутился, – говорит он, а потом спрашивает: – «Чёрный» есть?

Я советую ему завязать, пока не поздно. Он отвечает мне, как все начинающие, что он может бросить в любую минуту. Сдаётся мне, я где‑то уже это слышал. Я сам так говорил и, наверно, скажу ещё не раз.

Меня окружали самые близкие люди, но я никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким.

Планета Обезьян втёрся в нашу компанию. Мысль о том, как этот мудак трахает малютку Марию Андерсон, я бы не назвал эстетически привлекательной. Я бы не назвал эстетически привлекательной и мысль о том, как он вообще кого‑либо трахает. Если он только попробует заговорить с мамой, я стукну кружкой по его обезьяньему рылу.