Взметнулись змеевидные плети декоративного плюща, упали на плечи твари, чтобы прорасти в нее. И сами листья стали камнем, а побеги – сталью. Потянулись и другие.

Хойи.

Крохотные ховеары, безобидные карликовые папоротники. Фуксии и миниатюрные фиалки, вдруг сплевшиеся друг с другом, сцепившиеся иглами, сроднившиеся зеленой плотью, создавая подобие Аргуса. И зверь был зелен и страшен.

– Уходи, – повторила Анна.

И Глеб повторил ее слова шепотом. Он стоял. Пока еще стоял. Но Анна чувствовала, как уходит из тела его жизнь, вместе с кровью, которой оказалось вдруг так много…

Слишком много, чтобы человек выжил. А ей так хотелось, чтобы он жил, чтобы… и Анна заплакала, осознавая собственную беспомощность. Слезы получились черными.

В сказках, конечно, бывает и не такое.

Они мешались с кровью, и та разливалась морем, в котором застыла тварь, спеленутая колючими плетьми, раздираемая ими на части. И зеленое чудовище, слепленное из растений, казавшихся еще недавно безобидными, пыталось его сожрать.

А пол покрывался тьмой.

И мхом.

Полупрозрачным, слюдяным, тем, который не мох даже. Анне не случалось видеть, чтобы он рос настолько быстро. Хрустальные веточки появлялись из воздуха, касались крови, смешанной с тьмой – судя по всему, тьмы было больше, ибо даже в напрочь сюрреалистичном мире не-яви человек не выжил бы вовсе без крови, а Глеб жил – касались и наливались цветом.

Сперва они становились бледно-розовыми, но темнели, замирали в оттенках алого, чтобы потом налиться пурпуром. И происходило это столь стремительно, что казалось, будто кто-то раскатывает по черному полю живой тьмы ковровую дорожку. И по ней, невыразимо хрупкой, ломая хрустальные стебли, ступало существо, столь же далекое от людей, как люди далеки были от твари. Анна уже видела подобное, но…

…дети льда имеют лишь отдаленное сходство с теми, кто рожден осенью.

Звонкий.

Белый.

Чистый. Слишком чистый для этого места. И когда флейта его, словно выточенная из куска льда – а может, так оно и было? – коснулась губ, Анна поняла, что скоро все закончится.

Она села.

Во тьму, и та бережно коснулась губ. Она обвила руки, она заползла на них, слизывая горячую кровь. А та текла и текла. Глеб зажимал дыру в боку.

Улыбался.

Дурак!

Кто улыбается, когда умирает?! И музыка иного сплелась с голосом скрипки, наполнила комнату, и та все же хрустнула, а тьма затихла.

Ее можно было убаюкать.

– Скоро… пробой… затянется, – Глеб сглотнул. Он сел рядом, откинулся, прижался плечом к стене. И тьма спешно взобралась и на плечо, и на тени. – Скоро… уже… тебе пора уходить.

– Нет.

Куда уходить? Ее место здесь.

Здесь дом.

И цветы… наверняка, пострадали. Те, которые спеленали воющую тварь, они потом, после того, как пробой затянется, станут прежними? Или Анне предстоит столкнуться с чем-то иным?

Или все проще?

Сила, их питающая, уйдет, а с ней и способность двигаться. И чем они станут? Серым пеплом, который покрывал тело княгини второю кожей? Или первою? Может, именно пеплом стала ее кожа? Она жила. Дышала, потому что пепел плясал над обожженными ее губами, не касаясь их. Она смотрела в потолок, не мигая, и казалась огромной престранной куклой…

– Пора… – Глеб прижал руку Анны к боку. – Здесь… все немного иначе. Но как только затянется, я умру… с таким не живут.

– С таким тоже, – Анна чувствовала свое проклятье-сколопендру, которая желала, наконец, покинуть тело. И она скреблась, ворочалась, причиняя боль. Хотя следовало признать, что боль была вполне терпима.

А тварь…

– Я помогу, – она еще могла говорить.