В семь часов утра Кирилл Петрович Теплов сел за руль своей «Победы» и выехал из Пскова на Ленинградскую трассу.

На шоссе он остановил первый же самосвал «ЗИЛ-130», за треть цены купил у него двадцать литров бензина в бак и двадцать — в канистру. И покатил к Ленинграду.

Машину вел неторопко — все-таки перегарчиком от него несло…

Ехал и расслабленно-уважительно размышлял о себе, любимом. Очень уж он собою гордился и мысленно распускал перья оттого, что так и не постучал с вечера в дверь до чертиков хорошенькой выпускнице Всесоюзного Государственного института кинематографии.

Мало того, и дверь своего номера не открыл ей, когда она в три часа ночи скреблась к нему и что-то жалобно мяукала там в коридоре…

Зато, как только он приедет в Ленинград, а это будет часам к десяти, к одиннадцати, и, если Зойка не успела еще уйти из дому, то ей до вечера из постели будет не выбраться! И он это будет делать много-много раз и с такими честными глазами, с такой нерастраченной силой любви, не омраченной естественным и ничего не значащим в его жизни «броском налево», который, к счастью, так и не состоялся, что…

Что дальше, Кирилл Петрович с похмелюги придумать не мог. И поэтому переключился мыслями на вчерашний разговор с эстонскими адвокатами…

Вечером они с Зойкой и Костей Степановым очень вкусно ужинали в ресторане «Европейской» гостиницы.

Недавно Константина Сергеевича пригласили в Москву на какую-то ужжжжасно ответственную юридическую должность при Верховном Совете СССР и сразу же дали очень приличную квартиру в Лаврушинском переулке напротив Третьяковской галереи.

Кто ему это наворожил — до сих пор никому не известно.

Единственное, чем Косте пришлось поступиться, — это солидной адвокатской клиновидной бородкой и, прямо скажем, редковатыми усами, которые он проносил без малого пять лет.

В системе государственной власти в то время, как, впрочем, и сейчас, не очень-то в чести были подобные внешние вольности.

Ленинградскую квартиру он оставил бывшей жене и дочери, — все надеялся, что они вернутся. Да, кажется, и до сих пор надеется.

Но для солидности — по новому служебному положению, в свои редкие приезды в Ленинград, останавливался в «Европейской».

— Слушай, Кир! У тебя остался экземпляр твоей тогдашней статьи по нашему делу? Еще не искалеченный вашей… не при Зоечке будь сказано, вашей вонючей редакцией? — спросил Костя.

— Ну, конечно! За последние сутки мне уже второй раз напоминают об этой рукописи пятилетней давности, — рассмеялся Кирилл.

— Я ее только позавчера видела, — сказала Зоя. — Приводила твой архив в порядок и…

— Прости Зоя, — прервал ее Костя. — Петрович! Я тут одну штуку затеял — не знаю, получится или нет, но попробовать мы должны. Алимханова Рифката помнишь? Ну, золотые червонцы — фальшак…

— Ты что, считаешь, что я уже совсем того?.. Конечно, помню! Был такой гениальный парнишка, Зоя! Уникум…

Степанов всем налил еще вина, на секунду прислушался к звукам модного тогда «Каравана», который пел под негромкий оркестр слегка прихрамывающий человек в золотом пиджаке и белом жабо, и сказал:

— Мы его в суд представили тогда по статье сто пятьдесят третьей — «незаконная частнопредпринимательская деятельность» — максимум до пяти лет, а нас с ним в суде этот сукин сын — государственный обвинитель гребаный, из элементарного лакейского желания выслужиться перед обкомом, переквалифицировал сто пятьдесят третью на восемьдесят седьмую.