…Есть в толчее больших городов какие-то маленькие и, казалось бы, малозаметные знаки именно этого огромного общежития…
Не хрестоматийно открыточные купола и шпили площади и каналы, разрезающие этот город, словно торт, выставленный для угощения приезжих и иностранцев, а крохотные, серенькие вехи, ледро разбросанные по всему городскому столу с чопошащимися на нем пятью миллионами человеков.
Это может быть какая-нибудь подвальная забегаловка на Садовой улице, в двух шагах от Невского проспекта, где задешево подают только чанахи в глиняных горшочках, люля-кебаб и водку в мутных граненых стаканах. Об этом, уходящем в глубь земли, подлинном душноватом и дымном рае, человек, осевший на другой стороне роскошного стола, и ведать не ведает, а вот людишки, живущие рядом, даже и не представляют свой город без этой услады полунищих и страждущих!
Или сгнивший и покосившийся киоск «Союзпечати» на Выборгской стороне, стоявший тут с незапамятных времен, где кроме вчерашних газет, всегда были четырнадцатикопеечные сигареты «Памир» и самые дешевые в мире папироски «Красная звезда»… Для выборгских аборигенов — это и был город трех революций!
Не Ленин на броневике у Финляндского вокзала, не Петропавловская крепость, не Исаакиевский собор и даже не крейсер «Аврора», обросший враньем от киля до клотика, были подлинными символами города для народца, ютящегося под подоконником «Окна в Европу». Нет!
Подлинными знаками причастности к этому великому лежбищу пятимиллионного народонаселения были — забегаловка на Садовой со своими чанахами…
…и дышащий на ладан от старости киоск с общедоступным куревом на Выборгской стороне…
…и очень пожилая будочка «Чистка и мелкий ремонт обуви» тети Фариды на Васильевском острове.
Здесь так привыкли к этой сапожной будке!
Она стала почти символом района нескольких улиц, называющихся по-василеостровски — «линиями».
Около нее назначали встречи, свидания…
— Пей, Рафик!.. Пей… Плачь и пей. Я тебе совсем немного налил…
— Не пью я, дядя Федя. Сказал же — не пью.
— Тебе твоя вера не позволяет?..
— Нет у меня никакой веры. Не было и нет. А теперь — тем более.
— Ну, поплачь, сынок… Поплачь. Легче станет…
— Это я уж как-нибудь без тебя поплачу, дядя Федя. Не обижайся.
— Чего мне на тебя обижаться? Ты, Рафик, у меня на глазах вырос. Коммуналка, сынок, — великая сила. Она или роднит людей, или баррикады меж них прокладывает. Ну вот скажи, чего она за меня тогда не пошла, когда я с фронта вернулся? Когда мне комнату в этой же квартире дали. Счас мы б с тобой одной семьей были. Молчишь? А я тебе скажу, почему она за меня не пошла. Потому что я не вашей нации. А ведь я ее всю жизнь… До седых волос! До боли сердечной… До ума лишения. Потому и не женился больше ни на ком. Ни одной бабы в дом никогда не приводил!.. Чтоб соседушку свою не обидеть. Когда с кем и было чего на стороне — так в глазах все равно Фарида грезилась. Представлял, понимаешь, Рафик, будто я с ней это… Извини. Вот еще выпью за помин души моей соседки ненаглядной, Фариды Искандеровны Алимхановой, и заплачу…
Рафик сидел за кухонным столом так, что ему был виден почти весь коридор с опечатанной дверью в комнату тети Фариды.
— Погоди, дядя Федя. Не пей пока. И заплачешь позже. Расскажи мне еще раз — как это все случилось…
…Их было трое. Лет по четырнадцати, по пятнадцати. Совсем — пацаны.
Тридцать первого декабря, часов в шесть вечера, проходили они мимо будки «Чистка и мелкий ремонт обуви». |