— Черноморцы! — Михайлов вытер потное лицо платком. — Эти двести бунтовщиков мы возьмём как заложников. Вам же немедленно разойтись по куреням. Прежние куренные атаманы с сегодняшнего дня вновь приступают к своим обязанностям. Вам надлежит их слушать, как отцов своих! Ваш наказной атаман генерал Котляревский поставлен над вами его императорским величеством государем Павлом Петровичем. Возмущенней беспорядки, вами учинённые, вызвали гнев его, государя нашего, и он велел наказать вас достойно! Ваши зачинщики тоже арестованы и будут осуждены! — полковник умолк.

— Сбрехали! Продали! — загудели черноморцы.

— Молчать! — гневно заорал Михайлов. — Увести их! — Он махнул перчаткой в сторону арестованных заложников.

Черноморцы задвигались, готовые броситься на выручку товарищей, но солдаты по команде вскинули ружья, а канониры подняли горящие фитили. И казаки поняли: все кончено, сопротивление бесполезно.

•

До начала следствия закованных в кандалы казачьих посланцев посадили на Петербургскую гарнизонную гауптвахту. Низкая камера с сырыми стенами и одним оконцем, затянутым глухой, из толстых прутьев, решёткой, была полутёмной и сумрачной. У стен нары, на нарах казачьи свитки. В углу кувшин с водой…

— Вот она, царская милость, — бросил Дикун.

Он вспомнил, как всё случилось. Когда казаки подъехали к петербургской заставе, их уже ждало человек пятьдесят конных драгун. С ними был и адъютант Пузыревского. Казаков окружили и, разоружив, препроводили на гауптвахту.

— Леонтий как знал! Напрасно его не послушали! — сокрушался Осип. — Больше всего обидно, что сманул нас, света белого лишил эта жаба-полковник…

— Да где ж оно видно, что черт черту око выколол, — равнодушно сказал Собакарь.

Он лежал на нарах, укрывшись свитками. От сырости и голода его второй день била лихорадка.

— И что теперь будет? — уныло спросил один из казаков, сидевший в углу.

— Царская ласка, — не падая духом, ответил Половой. — Тебе ж её обещали…

— Требовать надо, чтоб нас выслушали, если не царь, так хоть кто‑нибудь из министров, — проговорил казак, стоявший рядом с Дикуном, и сейчас же, подойдя к двери, забарабанил кулаками.

В дверной глазок заглянули. Вслед за этим дверь распахнулась. В камеру вошёл караульный офицер с чёрными пушистыми усами и шашкой на боку.

— Чего стучишь? — сердито спросил он.

Усы у него зло встопорщились, а зелёные навыкате глаза немигающе, по–птичьи, упёрлись в казака.

— Хотим, чтоб царь нас выслушал! — казак шагнул к офицеру, звякнули кандалы.

Тот раскатисто захохотал.

— К царю, к царю он захотел! Да знаешь ли ты, смутьян, что вас ждёт? — При этих словах он провёл вокруг шеи и указал на потолок. — Станет ли с вами, бунтовщиками, государь говорить? Как же, ждите!

И выйдя из камеры, он с силой захлопнул дверь. Слышно было, как лязгнул замок и, постепенно замирая, затихли шаги в коридоре.

— Добрый, добрый ливентарь, — покачивая головой, вымолвил Половой. — Чем не пан! И фигура пышная, и голос, что у протоиерея.

— Эх, Леонтий, — вздохнул Дикун. — Не поверил я тебе… А, выходит, ты лучше моего царскую милость знал.

Казаки понуро уселись на нары. Только Осип Шмалько, напрягая могучие мускулы, с проклятиями пытался разорвать кандалы.

— Эх, теперь коли б довелось вернуться к своим, то не то что полковник, а сам царь бы не обманул меня, — проговорил Дикун.

— Век живи, век учись, — спокойно сказал Собакарь. — Только не доведётся нам вернуться, не за тем нас такими цацками наградили.