Названивал Славик. Обещал угостить конфеткой. В городе стали пропадать дети. Появились первые боевики. Общество по защите языка распространило листовки с убедительной просьбой к ещё несознательным слоям населения убираться из города подобру–поздорову. Мишенька убрался. В свою любимую Африку, как–то там через Голландию. Бросил–таки Веточку свою. Все мужчины обманщики.

Опять позвонил Славик. Напомнил про конфетку. Поманил. Позвал. Потолок у него после ремонта белый–белый. Через открытую дверь балкона слышны одинокие выстрелы. На соседнем доме мерцала, светилась чудом уцелевшая надпись «Слава КПСС!». Запах гари. Белый потолок. Лицо Славы покрывается маленькими капельками пота. Слава. Слава… Сла–ва, Сла–ва–Ка — Пэ-Эс — Эс…

II

ЧЁРНАЯ ПОВЯЗКА

Я приспособился. Кажется, получилось. Теперь у меня даже есть специальная чёрная повязка на рукаве. Я — свой. И — мало того — на меня рассчитывают, мне доверяют. Дни смуты прошли. Кругом порядок. Порядочек. Нужно за ним следить. Чёрная повязка у меня на рукаве. Одно моё слово — и нет человека. По–другому нельзя. Иначе не будет порядка.

Вечер. Я свободен. Можно идти домой. Окончен рабочий день. Я прячу в карман свою повязку. Хотя многие мои приятели любят ходить в ней и в праздники, и в выходные. Им нравится, когда начинают рассыпаться группки людей при появлении «чёрной повязки», как бледнеет отдельный человек, если положить ему руку на плечо и просто спросить его о погоде. И ещё больше побледнеет человек, если расспросить его о семье, о детях. Я этого не люблю. В конце рабочего дня я снимаю повязку и прячу в карман.

Этот мужик, зная, кто я такой, ни за что не подошёл бы ко мне. Обошёл бы десятой дорогой. А тут пристал прямо на улице: пойдём, выпьем. Один не могу. Мужик из этих… Которых мы оставили… Костюм — когда–то приличный. Приятная русская речь. Я сам редко говорю по–русски. Здесь этого не любят. У нас новый порядок. Всех «русскоязычных» выперли к чёртовой матери и — баста. Я приспособился. Я сразу забыл родной язык и на глазах у всех придушил одного «русскоязычного» мальчика. Он хрипел и дёргался, а я давил. Толпа одобрительно визжала. Потом мальчика зацепили железными крюками и с воплями поволокли по улицам.

Спустя несколько дней меня вызвали в Комитет. Сказали, что я погорячился, нельзя так. Похвалили моё произношение. Предложили работу: поддерживать в городе новый порядок. Выдали специальное удостоверение, жетон и — чёрную повязку.

Мужик принял меня за своего. Те, кто не убежал, кого оставили в живых, работали сейчас на самых грязных работах. Их ещё было предостаточно в нашей демократической республике. Да и зачем их уничтожать? Нужно только следить за порядком.

Мужик принял меня за собрата по помойке, и это внутренне меня как–то даже развеселило. Ну, что ж, почему бы и не пойти и не выпить? Я что–то уже и не припомню, когда бывал в такой компании. Я прошёл с ним за кустик, где, как и полагалось, стояли два пустых ящика. Бутылка вина, стаканы, бульканье. Фу, гадость. А мужик уже разложил огурчики, помидорчики. Лопочет чего–то. Я вслушался. Мы уже хорошо выпили. Две или три бутылки из–под этих чернил валялись в траве. Я вслушался. Стыдно признаться, но я давно не слышал и не слушал русскую речь.