— Ты её ебал?.. — наконец изменившимся, хриплым голосом спросил Борюсик.

— Кого? — в ответ переспросил Борьку я. Потом добавил: — Нет… Ты же знаешь что это исключено.

— Я знаю — ебал — опять просипел Борюсик.

Он мог спросить по–другому, но в языке депутатов и бизнесменов не бывает других слов.

Они все — друзья по бизнесу, гольфу, избирательным кампаниям, полицейские чины, братки и крышеватели пришли потом к Борюсику на похороны. Произносили на фене красивые слова.

Тоня плакала. Совершенно искренне упала на полированный гроб, обнимала его, говорила какие–то безумные слова.

Почти предел мечтаний каждого мужчины: «Чтобы были друзья, да жена, чтоб упала на гроб…». В конце жизненного пути должно быть именно так. Вне зависимости от того, длинный этот путь получился, или короткий.

Потом, по прошествии нескольких дней, с молодой ещё вдовой мы сидели в квартире, где я прожил вместе с Тоней такое странное время. Я был евнухом в гареме султана. В гареме, который состоял из одной женщины. Евнухом, который не был ни рабом, ни слугой. Так — пальма в кадке с землёй.

Мы сидели с Тоней, и я хотел с ней поговорить. Суть моего разговора была в следующем: Борюсика нет, и оставаться мне с Тоней в своём прежнем качестве не имеет дальнейшего смысла. Ведь договаривался о своей такой жизни я с Борюсиком, а не с ней.

Теперь я могу уйти. И я хочу уйти.

Тоня молодая, привлекательная женщина. Теперь ещё — владелица огромного состояния.

После того, как пройдёт положенный по приличиям срок, она может найти себе достойную партию и снова выйти замуж.

Нет, обо мне речи и быть не может — я в этих смыслах уже пожизненно бесперспективен.

Да и потом — ведь нас ничего не связывает. Даже обыкновенного греха не случилось.

И не случится никогда, уж тут, как ни напрягайся.

А для того, чтобы людям вместе жить, грех обязательно нужен.

Тоня слушала, тыкая пальцами в игрушку на мобильном телефоне. Когда я закончил, она подняла голову и посмотрела на меня мокрыми глазами.

— Да, конечно, — сказала она, — о чём тут разговаривать — ты свободен. Никто тебя удерживать и не собирается.

Иди в свою, честно заработанную, отдельную квартиру и живи там, как хочешь.

Я, конечно, ожидал, что могут быть слёзы. Как–никак, но я чувствовал, что, несмотря на моё увечье, Тоня ко мне более чем неравнодушна.

Уходить я, правда, собирался всерьёз, но мне хотелось, чтобы меня поуговаривали остаться, не отпускали сразу.

А меня отпустили.

К Тоне у меня был один вопрос. Так, мелочь. Но всё же было интересно. — Тоня, — спросил я, тебе не трудно будет ответить… Ты будешь смеяться, но всё же…

Вот ты ночью приходила ко мне в спальню… На тебе ничего не было, только маленький треугольник из ткани… На чём он держался? Клей, да?..

— Нет, не клей, сквозь слёзы усмехнулась–таки моя бывшая почти сожительница, — но пусть это останется моей маленькой тайной…

На том и расстались.

Я стал жить в небольшой однокомнатной квартире в двенадцатиэтажном доме на пересечении улиц Абулхаирхана и Алии Молдагуловой. В городе, в котором родился и вырос и который всегда любил какой–то ненормальной любовью. Я слишком был к нему привязан.

Если чего–то или кого–то очень любишь — то обязательно потеряешь.

Нельзя ничего любить очень сильно. Этим самым мы закладываем программу уничтожения предмета нашей любви.

Вот я и допрыгался.

Мне пришлось покинуть улицы, с которых делал репортажи, которые любил фотографировать в дождь и в лучах закатного солнца, улицы, про которые я сочинял стихи…

В этот город, знакомый до слёз я вернулся тогда, когда он оказался уже не нужен мне для простой человеческой жизни.