Это было так больно, так обидно, так глупо, что Митя суматошно дернулся – без цели, смысла и толка, отмахнувшись от секиры ведром. Лезвие ушло в сторону, и Митя ринулся вперед, впритирку скользнув вдоль древка. Ухмыляющаяся физиономия оказалась прямо перед ним. Митя взмахнул пожарным топором… Топорище в мокрой, до крови ободранной веслами руке провернулось, и удар обухом обрушился виталийцу точно в лоб.

В лоб! Обухом! Удар! От которого у врага разве что шлем загудит!

Виталиец замер. Он стоял, вытянувшись и покачиваясь на невидимом ветру, а топор… топор так и прижимался к его лицу, точно приклеенный. Митя дернул рукоять… Из глазницы с влажным хрустом вышел торчащий на обухе острый пожарный крюк…

Виталиец пошатнулся и рухнул. Судорожно дернул ногами. Захрипел. Умер.

– Аррррргх! – Площадь словно вздохнула.

– Арррр! Арррр! – С раскаленных небес донесся дикий, восторженный вопль мары – Митя уже слышал такой.

Из багровой дыры, зияющей на месте глаза убитого, тонкой струйкой начала подниматься кровь. Ударила тугим фонтаном, взметнулась, как алая змея, качающаяся на хвосте, засветилась багровым сиянием. Алые струи переплелись с черными, тело убитого растаяло, будто растворившись, и из мостовой ударил кровавый фонтан. Красная струя по-змеиному изогнулась… и накрыла Митю, будто проглотив одним махом.

Боль. Кровь кипела в его жилах, кровь кипела вокруг, весь мир был – кровь. Его вертело в багряном водовороте, а внутри полыхал чудовищный жар. По венам текло бурлящее варево, прожигая насквозь. Кипящая кровь хлынула в сердце, и он истошно закричал, задыхаясь от желания вырвать его из груди. Кровь поднялась выше, захлестнула разум… и вырвалась наружу, сочась из глаз и ушей, потекла из носа, изо рта, из-под ногтей, проступила сквозь поры кожи. Митя захлебывался болью, кровью и тьмой, сияющей так, как даже самый ослепительный свет сиять не может. Тьма и кровь подхватили его, закружили, перевернули, кровавое пламя вспыхнуло яростным костром… и сожгло дотла, а налетевший черный вихрь поднял пепел, развеивая на все стороны света.

Митя вдруг увидел мир сверху – странный мир, совсем не похожий на привычный. В этом мире не было ни воды, ни зелени, ничего, кроме нестерпимого света и полнейшей тьмы – и тонкой алой полосы, отделяющей одно от другого. На эту… дорожку – нет, ручеек, ручеек крови! – Митя рухнул с чудовищной высоты. И деловито зашагал меж высокими, антрацитово-черными берегами. Он точно знал, что надо спешить, но уже не помнил почему, а ноги следует ставить на красное и только на красное – и упаси Предки сойти с путеводной алой черты! Так и шел, не глядя ни вправо, ни влево на возникающие из мрака размытые странные фигуры и медленно забывая, куда идет и зачем.

Под ногами звучно хлюпало.

Где-то что-то… или кто-то… чавкал. Кем-то. Этот второй орал, но как-то без души и словно по обязанности.

Постепенно звуки начали угасать, растворяться в наваливающемся со всех сторон безмолвии, исчезло ощущение вязкой тяжести, ушла боль, тело вроде как тоже… Было? Не было?

– Арррр, арррр! – Скрипучий вопль донесся с непроницаемо-темных небес, и, хлестнув по голове кончиками перьев, над ним пронесся крылатый силуэт.

Митя с хрипом и хлюпаньем кинулся бегом за ним сквозь этот мир света и тьмы и снова полетел кубарем, точно споткнувшись о порожек.

Он лежал, уткнувшись носом в ковер, слегка вытертый черный ковер с рисунком маков и асфоделей, на котором он играл в детстве. Мягкие шаги прозвучали над головой, и рядом остановились изящные бальные туфельки, черные с серебром. Он вспомнил эти туфельки! Точно такие же были на матушке, точнее, на ее портрете! Выглядывали из-под бело-черной пены кружев по длинному подолу, и ему казалось, на них сияют звезды.