|
Каждую пятницу и субботу все платежеспособные столичные жители вылезают наружу и ползут. С уверенностью опытного бонвивана Джереми ведет нас в какой-то особый кабак: по его расчетам, он должен быть так набит вожделенной женской плотью, что нам придется подсыпать себе в штаны колотого льда. Пока что я вынужден все время напоминать Макаку, что язык лучше держать внутри, иначе он примерзнет к подбородку. Кабак Джереми оказывается трехэтажным деревянным амбаром, набитым четырнадцатью исландцами в кримпленовых парках мышиного цвета – они прихлебывают лагер и косятся на нас маленькими свинячьими глазками из-под белесых ресниц. Поразительная особенность Исландии состоит в том, что ее мужчины и женщины диаметрально противоположны на вид. Мужчины поголовно и беспросветно уродливы. Стандартный островитянин мужского пола – нечто тусклое, худосочное, помятое (сразу вспоминается гитлерюгенд), поросшее пучками волос цвета тюленьей шкуры, линяющих по сезону. Я подозреваю, что причину этого фундаментального различия, как и многого другого, следует искать в ДНК. Исландия обладает уникальным единым генофондом. Тысяча лет, которые исландцы провели в роли нордических отщепенцев, а также регулярные катаклизмы, всякий раз сокращавшие население до кучки дрожащих аборигенов, привели к тому, что у всех них теперь практически одинаковый генетический набор. Исландия – громадная сверкающая реклама инцеста (только для женщин, разумеется). Никаких дурных последствий, кроме плачевной внешности мужчин, вроде бы не отмечено. Сознавая свою генетическую общность, исландцы весьма разумно отказались от фамилий. Телефонная книга устроена по алфавитному принципу – сначала имя, потом профессия. За Тором-рыбаком следуют двадцать Торов-шопингистов. Фамилия исландца или исландки – это имя его или ее отца с добавкой «сон» или «доттир». Таким образом, незаконность происхождения снимается с повестки дня. Вернее, не то чтобы снимается, но как бы снимается, если вы улавливаете мою мысль. Когда я размышлял над всеми этими хитростями, в нашем поле зрения появилась пара девиц уже приевшейся ослепительной красоты и в убийственно скудных одеждах, волочащих за собой шлейф свиноглазой похоти. «Чего вы тут делаете? – спросила первая. – Это же бар для родителей». «Нет, для дедушек и бабушек», – поправила вторая. Нам порекомендовал его один очень грустный пожилой человек, ответил я. «А давайте мы покажем вам все самые клевые клубы и бары в Рейкьявике. Кстати, я Ангелина, а это моя подруга. Мне двадцать; она тоже говорит, что ей двадцать, а на самом деле ей только девятнадцать. Я получила в школе приз за самые красивые глаза, но не думаю, что это так уж важно. Хуже всего у меня попа, вы не находите? Нет, пощупайте. Ничего, если я сяду к вам на коленки? У меня есть парень, но он не любит, когда я развлекаюсь. А я люблю развлекаться. А вы любите? Хотелось бы выпить – угостите меня. Это удобно? Между прочим, я хорошая гимнастка, могу сесть на шпагат прямо здесь (она и правда могла бы). Вам не кажется, что я слишком много болтаю? Все говорят, что я много болтаю». Я повернулся к Джереми как раз вовремя, чтобы услышать, как он говорит своей почти двадцатилетней: «Ладно, с учетом того, что Исландия не входит в Европейское сообщество, оказывает ли наша сельскохозяйственная политика, особенно в сфере рыболовства, какое-либо существенное влияние на исландский ВНП?». Клянусь, я не выдумываю. То, что было дальше, я помню лишь обрывками. Нас водили за руку из бара в бар. Прохладная мягкая щечка прижималась к моей щеке, и мне в ухо лился неиссякаемый мелодичный ручеек ахинеи. Вокруг, в бушующем море поп-классики семидесятых, лагера и гормонов пили, танцевали, тискались и целовались наикрасивейшие девушки и троллеподобные парни. Отлично помню, как мы в очередной раз тащились из одной точки в другую и Джереми сказал, что самое главное преимущество Исландии в его глазах, помимо всех ее прочих главных преимуществ, заключается в том, что здесь он может сохранять инкогнито. |
