Он уехал, а Алина, докурив, приняла лекарства и прилегла на диван, обдумывая дальнейший план действий. Схлестнуться с отцом было очень опасно – всё равно что дразнить матёрого медведя. Маму она жалела, но с лёгким налётом пренебрежения. После рождения Алины та больше ни дня не работала, засела дома, располнела, мало чем интересовалась, кроме покупок, косметики, кулинарии, сериалов, поездок на курорты и светских новостей. Готовила она, правда, и впрямь виртуозно – что есть, то есть. Да, Алина жалела маму, но не уважала. Та была добрая, немного недалёкая, в юности очень красивая, а сейчас расплывшаяся до безобразия. Она не заботилась о своём внутреннем содержании, не держала себя в тонусе, растеряла не только внешнюю красоту, но и внутренне стала рыхлой и бесформенной, студенистой и одноклеточной, как амёба. Она не дотягивала до грани, за которой заканчивается баба и начинается Леди. Не дотягивала она до женщины, которая интересна, которая держит, влечёт и вызывает желание поклоняться, беречь и боготворить. Она потеряла себя. Стоило ли ради этой доброй постаревшей распустёхи-домохозяйки рискнуть всем, чего она достигла? И в случае победы отца всё потерять?

Жаль... Очень жаль. Бедная, глупая, толстая, старая мама. И всё-таки – мама. И не в уважении к ней было дело или в отсутствии оного. Что-то Алине подсказывало – какой-то гаденький внутренний голосок – что если она бросит её в беде, то больше не сможет уважать себя саму. Поэтому ответ был – да, рискнуть. Даже если её собственные физические и моральные силы сейчас были чуть более, чем нулевые.

– Мам, я сейчас немножко не в форме, здоровье прихрамывает, – сказала Алина по телефону. – Но я попробую что-нибудь сделать. Успеха не гарантирую, но попытаться можно.

– Алиночка, нет-нет, не надо ничего, – всхлипывала мама на том конце линии. – Это не человек, это изверг. Он тебя не пощадит и не посмотрит, что ты его дочь – сомнёт и прокатит, как каток асфальтовый. Я очень за тебя боюсь... И не прощу себе, если с тобой что-нибудь...

Она не договорила – расплакалась. Слушая её всхлипы и хлюпанье носом, Алина вздохнула.

– Эх, мама, мама... Блин, ну как можно было всё профукать?.. Жизнь свою профукать...

Мама наглухо пошла в отказ и заладила: «Не надо, не надо». Алина дала своим адвокатам, готовым вступить в схватку, отбой. Она и впрямь была не в форме и расклеилась – какая тут война? Самой бы выжить. Когда начались судебные заседания по разводу, её госпитализировали, и она полтора месяца провалялась на больничной койке. Лечение помогло, недуг временно отступил, и Алина выписалась – жить и работать дальше.

Мама после развода осталась даже без жилья. Работодатели от неё отмахивались, разве что уборщицей только и оставалось устроиться, но это было ниже маминого достоинства. Куда, к кому она могла податься, кроме Алины?

– Алиночка, я бы пошла на работу, да кто меня теперь возьмёт? Во-первых, возраст уже, а во-вторых... сама понимаешь... Столько лет не работала, стажа нет... Не нужна я никому.

– А чем ты думала, когда засела дома варить борщи? – с привычной беспощадно-насмешливой жёсткостью хмыкнула Алина. – Понимать надо было, где ты окажешься, если отец тебя вышвырнет... Что и произошло.

Мама плаксиво скривилась – несчастная, разбитая судьбой, с покрасневшим от слёз носом. Наверно, надо было бы с нею помягче, подумалось Алине, ей ведь и так несладко пришлось. К чему теперь нравоучения?

– Можно было побороться за имущество, оттяпать у отца если не половину, то хотя бы кое-что, – проговорила она нехотя – не любила рассуждать об упущенном.