Или летишь.

Если у тебя есть крылья.

Если они не смяты.

Его пальцы по-прежнему дрожат. Его шепот по-прежнему хриплый.

– Так получилось, что между твоим и моим признанием – десять лет. Это были непростые десять лет. Но… – Марат чуть отстранился. Теперь он снова смотрел ей в лицо. И взгляд его по-прежнему горел темным огнем. – Я сделаю все, чтобы следующие десять лет… и еще… сколько нам вместе отмеряно… станут счастливыми.

Чтобы окончательно забрать у нее даже намек на все то, на что Милана раньше хоть как-то опиралась, Марат вдруг достал из кармана красную бархатную коробочку. И через несколько секунд на безымянном пальце Миланы оказалось кольцо. Кольцо пришлось идеально впору. И этим фактом, а так же своим мягким золотым блеском и слегка колючим отблеском бриллиантов, окончательно отрывало Милану от земли.

– Ты… ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж? – как-то получилось у нее произнести.

– Я беру тебя в жены.

– Без моего согласия?

Ее прижали к большому мужскому телу так крепко, что сбилось дыхание.

– Ты сегодня меня спросила, где моя жена. Ты – моя жена. Иначе быть не может, милая моя Милана. Будь моей женой – и я сделаю для тебя всё.

Оказывается, когда ты учишься летать – у тебя с непривычки начинает кружиться голова. У Миланы она кружилась.

– Всё? – как-то и зачем-то получилось у нее переспросить Марату в плечо. А он снова отстранился, и снова смотрел ей в лицо.

– Всё. Для тебя – всё. Ты – моя жена. Ты – моя госпожа.

Марат, что ты делаешь?! Я же так никогда не встану ногами на землю!

Его ладонь снова заскользила по его щеке.

– Ты не хочешь? Ты боишься? Чем тебе поклясться, чтобы ты мне поверила?!

Милана медленно покачала головой.

– Не надо клятв, – теперь уже ее ладонь медленно погладила его, сегодня гладко-выбритую – и все-таки какую-то рудиментарно колючую щеку. – Знаешь, тогда, десять лет назад, я исписывала целые листы бумаги одной-единственной фразой – «Милана Ватаева». А теперь ты спрашиваешь меня, хочу ли я быть твоей женой. Как ты думаешь?

Все тем же резким движением Марат достал из кармана пиджака еще одну коробочку, щелкнул ею.

– Надень.

Господи, как некстати дрожат руки. Она ведь себе это представляла. Тогда, восемнадцатилетняя дурочка, представляла себе, как надевает обручальное кольцо на его палец. Но тогда она и представить не могла, что это будет так… Так.

У нее так дрожали руки, что Марату пришлось помогать ей. Кольцо пришлось впору.

– Ты его примерял?

– Да. Но на месте оно только теперь. Когда его надела ты.

Что-то оборвалось в Милане окончательно. Она взяла его руку, прижала к своей щеке, чувствуя тепло ладони и холод металла, и прошептала:

– Господин мой…

– Госпожа моя…

А потом и в Марате, наверное, что-то оборвалось. Потому что он снова стал целовать ее, только совсем иначе. Жарко, жадно, все лицо. И руки его касались теперь совсем иначе.

– Люблю, – звучал его хриплый низкий шепот. – Люблю тебя. Только тебя. Скажи мне, милая моя девочка, что и ты тоже меня любишь. Скажи, что не разлюбила меня!

– А какая она – любовь? – сама не понимая толком, что делает, Милана резко отстранилась. Теперь ее ладони обхватывали его лицо, и в него она внимательно и пристально вглядывалась. – Я не знаю, какая она – любовь. Я говорила, что люблю тебя, но ты был прав: что я понимала, тогда, в восемнадцать?! Откуда мне было знать, что такое любовь? Какая она?! На что похожа?

Его ладони медленно, уже привычным жестом обхватили ее лицо.