Ровно в четыре он толкнул дверь семнадцатого кабинета и сразу угодил в крепкие искренние объятия Сталины. Нимало не смущаясь присутствием медсестры, Сталина звонко поцеловала Бурлака в щеку, тут же старательно стерла платочком помаду.

— Раздевайся, Максим, усаживайся. — Повернулась к медсестре. — Вы на сегодня свободны, Зоя.

— Ой, спасибо, — обрадованно воскликнула юная медсестра и выпорхнула из кабинета.

Сталина подсела к столу, придвинула чистую историю болезни и, улыбаясь, сказала деловито:

— Теперь, Максим, рассказывай все по порядку: когда началось, как развивалось, чем лечил. Не спеши. Ничего не упускай. У сердца нет мелочей. Слушаю.

Заинтересованность и серьезность тона вечно взбалмошной Сталины понравились Бурлаку, в нем зародилось доверие к женщине, которое медленно и отчетливо проглянуло во взгляде и в голосе и было с удовольствием ею примечено.

Он рассказывал очень подробно, называя даты, припоминая детали, и только о своих чувствах не распространялся. Но Сталина будто в душу ему глядела:

— Страшно, когда накатит?

— Страшно, — неожиданно признался он.

— Раздевайся до пояса, послушаю.

Она заставила его приседать и нагибаться, подпрыгивать и лежать, несколько раз измеряла кровяное давление, считала пульс. И после каждого упражнения подолгу прослушивала сердце, что-то невнятно бормоча себе под нос.

По выражению ее лица, по перемене тональности и невнятному бормотанию Бурлак догадывался, что Сталина глубоко понимает предмет своего исследования, ведет его не наобум, а по какой-то заранее обдуманной схеме, взвешивая, сопоставляя, уточняя, и это еще сильней укрепило веру Бурлака, и он беспрекословно и очень старательно исполнял все приказы, вспотел, запыхался и даже чуточку расстроился, когда она скомандовала:

— Все! Одевайся.

Бурлак вздыхал, ерзал на стуле, выжидательно и нетерпеливо взглядывая на Сталину, а та молчала. Нестерпимо долго молчала. Так долго, что Бурлак забеспокоился, заволновался и, наконец не выдержав, хрипло сказал:

— Чего тянешь? Выкладывай…

— Нечего выкладывать, — проговорила Сталина, улыбаясь и посверкивая глазами. — Представляешь? Нечего! Нужно пообследовать, чтобы ответить на главный вопрос: органика или функционально-нервное происхождение? Я, конечно, предпочла бы второе, но… Придется недельку полежать в больнице.

— С ума сошла? В такое время на целую неделю?

— Устрою тебя в отдельную палату. С телефоном. Разрешу принимать посетителей и отдавать распоряжения, но… — голос у нее затвердел, — обследоваться надо немедленно! Иначе можно не на неделю, на полгода улечься, а можно и на всю жизнь скатиться в нестроевые. С сердцем, Максим, шутки плохи. Так что не забивай ничем голову и ложись. Немедленно ложись!

Как колебался, как мучился он, соглашался и отказывался, искал какую-нибудь лазейку, чтобы там и тут, но все-таки решился:

— А-а, была не была…

Неделя промелькнула неприметно. Его отсутствие никак не отразилось на жизни треста, на трассовых делах. И в главке не встревожились. «Приболел, лечись поскорей». Ничего не изменилось. Не перевернулось. Не застопорилось. А он-то думал, померкнет белый свет.

Обследованием Сталина руководила сама и проделала за неделю столько, на что в обычных условиях потребовался бы, по меньшей мере, месяц.

И вот прощальный разговор.

Они сидели вдвоем в его палате. Сталина еще раз неспешно просматривала кардиограммы, заключения, анализы, а Бурлак неотрывно следил за ней глазами и нетерпеливо сопел.