|
Ожесточение предписанных злодеев так было чрезвычайно, что они не только кельи архиерейские, но и его домовую церковь, как иконостас, так и всю утварь совсем разграбили. Вышеобъясненные неудовольствия и угрозы злочестивых людей, как лютых тигров, от безрассудства их на меня пламенеющие за то одно, что я здесь в сенате и во всем городе один рачительным исполнителем всех тех учреждений, о которых вашему императорскому величеству высочайшими своими повелениями о карантенах предписать мне благоугодно было. Но вся жестокость злонравных людей, каковую по совещанию вкоренили они в свои грубые сердца, не имела силы ни умалить моей прилежности к порученному мне от вашего императорского величества делу, ни ужас..."
- Ну, ну, это слова. Я их давно знаю... Прочтите мне дело, нетерпеливо сказала Екатерина. Вяземский пробежал бумагу глазами. - Он смущается, государыня, чтобы злодеи в теперешней его расслабленности не навлекли на него участи покойного архиерея, проговорил Вяземский. Императрица слегка нахмурила брови и бросила взгляд на Орлова. - Он просит увольнения на время, - поторопился Орлов, - он говорит, что одно отрешение его от дел в состоянии будет успокоить безумную чернь. - А! Понимаю... - и глаза ее сверкнули по-прежнему, - значит, мы должны уступить черни... Все молчали, чего-то тревожно ожидая. - Да? Так? - обратилась она к Вяземскому. - Уступить нам? - Ни за что, ваше величество! - с силой сказали оба докладчика. Императрица улыбнулась как-то странно. - А я полагаю, что мы должны уступить, - сказала она твердо. Все переглянулись: никто не находил, что сказать. Нашелся один Нарышкин. - Тягучее золото, матушка, всегда уступает в грубости и неподатливости мерзкому чугуну, - играя с собачкой, вставил невинную лесть хитрый Левушка. - Правда, правда, Левушка! - и императрица одобрительно кивнула головой своему "шпыню". - Но кого же мы пошлем на место Еропкина? спросила она, ни к кому не обращаясь. Все молчали. - Меня, матушка, - сошкольничал Нарышкин. Но Екатерина даже не взглянула на него. - Я себя пошлю! - сказала она решительно. Орлов встрепенулся. Вяземский спрятал свои лукавые глаза, которые как бы говорили: "Хитрить изволите, матушка... Вы очень, очень умны, но и мы ведь не мимо носа нюхаем". - Государыня! - возвысил голос Орлов. - При подписании первого манифеста о моровой язве вы изволили вспомнить Орловых... Государыня милостливо взглянула на него, и глаза ее выразили ожидание... - И я, матушка, желаю иметь свою Чесму, - продолжал Орлов, - мне завидно брату Алексею. Говоря это, он смотрел в землю, ожидая ответа императрицы, и по мере того, как она медлила с ответом, он бледнел. Нарышкин же между тем шалил с Муфти, повязывая ей голову шелковым фуляром, что делало собачонку похожею на старушку. - Быть посему! - сказала, наконец, императрица после томительного молчания. - Но я сама должна говорить с Москвою. - Манифестец, матушка, я живо настрочу, - снова заговорил Нарышкин. - Нет, Левушка, ты мастер в комедиях да в сатирах, а манифест мы и без тебя напишем, - сказала императрица. Она встала и последовала ко дворцу, сопровождаемая докладчиками и Нарышкиным с собачкою. Войдя в кабинет, она тотчас же приказала Вяземскому сесть за сочинение манифеста. - Да поискуснее: смотри, батюшка-князь, а главное, покороче, для черни, - добавила она. - Дело щекотливое. Когда Вяземский уселся писать, императрица позвонила. Вошел угрюмый лакей, очень любимый Екатериною за его честность и даже ворчливость. - Здорово, Захар! Позови Марью Саввишну. Захар поклонился и начал укоризненно качать головой... - Что, Захар, чем я перед тобой провинилась? - спросила, улыбаясь, императрица. - Да как же тебе, матушка, не стыдно! Точно у русской царицы слуг нет. |
