– Ну как, Ваше Величество,– медленно отвечал Хоскинс (у него был устало-интеллигентный вид, жидкая каштановая бородка),– ну, вы знаете, Ваше Величество, до меня доходили любопытные слухи, но я…

– Сейчас до вас дойдут слухи еще любопытнее,– сказал король, исполнив, но не до конца, негритянскую пляску.– Еще куда любопытнее, да-да, уверяю вас, о мой громогласный трибун. Знаете, что я намерен с вами сделать?

– Нет, не знаю, Ваше Величество,– ответил Паладин, по-видимому, растерявшись.

– Я намерен сделать вашу газету яростной, смелой, предприимчивой,– объявил король.– Ну-ка, где ваши афиши вчерашних боевых действий?

– Я, собственно, Ваше Величество,– промямлил редактор, – и не собирался особенно афишировать…

– Бумаги мне, бумаги! – вдохновенно воскликнул король.– Несите мне бумаженцию с дом величиной. Уж я вам афиш понаделаю. Погодите-ка, надобно снять сюртук.

Он весьма церемонно снял его – и набросил на голову мистеру Хоскинсу – тот скрылся под сюртуком – и оглядел самого себя в зеркале.

– Сюртук долой,– сказал он,– а цилиндр оставить. Как есть помощник редактора. По сути дела, именно в таком виде редактору и можно помочь. Где вы там,– продолжал он, обернувшись, – и где бумага?

Паладин к этому времени выбрался из-под королевского сюртука и смущенно сказал:

– Боюсь, Ваше Величество…

– Ох, нет у вас хватки, – сказал Оберон.– Что это там за рулон в углу? Обои? Обставляете собственное неприкосновенное жилище? Искусство на дому, а, Палли? Ну-ка, сюда их, я такое нарисую, что вы и в гостиной-то у себя станете клеить обои рисунком к стене.

И король развернул по всему полу обойный рулон.

– Ножницы давайте,– крикнул он и взял их сам, прежде чем тот успел пошевелиться.

Он разрезал обои примерно на пять кусков, каждый величиною с дверь. Потом схватил большой синий карандаш, встал на колени, подстелив замызганную клеенку, и огромными буквами написал:

НОВОСТИ С ФРОНТА.ГЕНЕРАЛ БАК РАЗГРОМЛЕН.СМУТА, СТРАХ И СМЕРТЬ.УЭЙН ОКОПАЛСЯ В НАСОСНОМ.ГОРОДСКИЕ СЛУХИ.Он поразмыслил над афишей, склонив голову набок, и со вздохом поднялся на ноги.

– Нет, как-то жидковато,– сказал он,– не встревожит, пожалуй. Я хочу, чтобы «Придворный летописец» внушал страх заодно с любовью. Попробуем что-нибудь покрепче.

Он снова опустился на колени, посасывая карандаш, потом принялся деловито выписывать литеры.

– А если вот так? – сказал он.-

УЭЙН УБИВАЕТ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕ?Ну ведь нельзя же,– сказал он, умоляюще прикусив карандаш,– нельзя же написать «у их во тьме»? «Уэйн убивает у их в кромешной тьме»? Нет, нет, нельзя: дешевка. Надо шлифовать слог, Палли, шлифовать, шлифовать и шлифовать! Вот как надо:

УДАЛЕЦ УЭЙН.КРОВАВАЯ БОЙНЯ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕЗатмились светила на тверди фонарной.[46](Эх, хорошо у нас Библия переведена!) Что бы еще такое измыслить? А вот сыпанем-ка мы соли на хвост бесценному Баку! – и он приписал, на всякий случай помельче:

«По слухам, генерал Бак предан военно-полевому суду».

– Для начала неплохо,– сказал он и повернул обойные листы узором кверху.– Попрошу клейстеру.

С застывшим выражением ужаса на лице Паладин принес клейстер из другой комнаты.

Король принялся размазывать его по обоям – радостно, как грязнуля-младенец, опрокинувший банку патоки. Потом он схватил в обе руки по обойному листу и побежал наклеивать их на фасад, где повиднее.

– Ну-с,– сказал Оберон, вернувшись и бурля по-прежнему,– а теперь – за передовую!

Он расстелил на столе обрезки обоев, вытащил авторучку и начал лихорадочно и размашисто писать, перечитывая вслух написанное и смакуя фразы, словно глотки вина,– есть букет или нет букета?

– Вести о сокрушительном поражении наших вооруженных сил в Ноттинг-Хилле, как это ни ужасно – как это ни ужасно – (нет! как это ни прискорбно) – может быть, и ко благу, поскольку они привлекают внимание к такой-сякой халатности (ну, разумеется, к безобразной халатности) нашего правительства.