Фет был в том же звании, что и помянутый Макаров, но не в пехоте, а в кавалерии — был гвардии штабс-ротмистром. Мало этого, Фет тоже участвовал в Крымской войне — его лейб-гвардии уланский полк стоял в Эстонии, в нынешней Палдиски, — на защите побережья Балтики от постоянных набегов английского флота. Но и у этого русского офицера вообще ничего нет о войне: ни о тактике, ни о причинах поражения, ни о самих поражениях. За исключением одного незначащего эпизода все три года войны — это рассказы, как и где Фет жил у прибалтийских крестьян и помещиков, как охотился на куропаток и тетеревов, как менял лошадей, как мок под дождём, и куча ещё подробностей, не имеющих никакого отношения к войне.

Вот, скажем, другом его был граф Лев Николаевич Толстой. Ну мог бы Фет что-то написать об участии в войне друга, правда, на тот момент — только будущего друга? На мой взгляд, обязан! Но вот Фет описывает своё первое знакомство с Толстым — как он пришёл к Ивану Тургеневу:

«На другой день, когда Захар отворил мне переднюю, я в углу заметил полусаблю с анненской лентой.

— Что это за полусабля? — спросил я, направляясь в дверь гостиной.

— Это полусабля графа Толстого, и они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают.

— Вот все время так, — говорил с усмешкой Тургенев. — Вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукою».

И это вот об участии Толстого в обороне Севастополя, у Фета всё — «кутежи, цыгане и карты».

Многие ли догадаются, что анненская лента на полусабле — это первая офицерская боевая награда, которая в военной среде за красный цвет ленты называлась «клюквой», — это кавалерство ордена Св. Анны 4-й степени? Маленькая награда по сравнению с орденами Владимира и тем более Георгия, но тем не менее это боевая награда, и о том, за что твой друг её имел, можно было бы и написать.

Чем больше подобного рода воспоминаний читаешь, тем больше уверяешься, что в России меньше всего интересовались военным делом те, кто за это получал от царя деньги, — офицеры. И в результате именно офицеры и генералы были те, на кого царю и народу России меньше всего можно было положиться (но об этом ниже).

У Фета была половина немецкой крови, но, как видите, в окружении русского дворянства и интеллигентов эта кровь воинов испарилась без остатка. Правда, мне могут сказать, что Фет был поэтом и жил поэзией, а не тем делом, за которое получал от царя жалование.

Знаете, по его воспоминаниям вообще не скажешь, что он был поэтом — из его писаний никак не следует, что его занимала эта самая поэзия. Нет, в тексте мемуаров Фет пару раз вспоминает, как он по пьяни сочинял четверостишья, но я не встретил даже того, что поэзия отнимала у него хоть сколько-нибудь времени, что его хоть как-то волновали переводимые им произведения, что его когда-то что-то осеняло, что его посещала муза, что он записывал на клочках бумаги какие-то гениальные строки.

После воспоминаний Фета у меня окрепло впечатление, что факт писания разного рода рифмованных и нерифмованных текстов для российской интеллигенции был общепризнанным оправданием свой праздности. Причём оправданием был сам процесс писания, а не польза кому-то от этого писания. В понимании интеллигента если что-то пишешь, то уже не тунеядец!

И по своей праздности от Фета ничем не отличались и его близкие друзья-литераторы, жизнь которых Фет описывает чуть ли не многословнее, нежели свою. Это И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой и В.П. Боткин. Последний — это мало известный нам литературный критик, старший сын купца, ленившийся продолжить дело отца, — один из довольно известных братьев Боткиных (в Москве есть больница имени одного из них).