— Нюхай, нюхай… Чего ж ты? Видишь, тебе спирт дают… — сказал Николай Иванович жене. — Да скажи мерси.

— Не надо, не надо. Ничего мне не надо. Сами на испуг повели, а потом лечить хотите.

— Да нюхай же, говорят тебе. Ведь это хорошо. Нюхни, а то невежливо будет.

— Не стану я нюхать. Почем я знаю: может быть, это какие-нибудь усыпительные капли.

— Эх, какая! Ну, тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невежливо. Бите, мусье, — обратился Николай Иванович к англичанину, взял в руку флакон, понюхал и с словом «мерси» возвратил.

Англичанин пробормотал ему что-то в ответ по-английски и тоже понюхал из флакона. Николай Иванович ничего не понял из сказанного англичанином, но все-таки и в свою очередь счел за нужное ответить:

— Дамский пол, так уж понятное дело, что робеют. Бабья нация — вот и все тут.

Англичанин указал на барометр, висевший на стене кареты, и опять что-то пробормотал по-английски.

— Да, да… жарконько. Опять же и изнутри подогревает, потому волнение. В туннель по железной дороге въезжаешь, так и то дух замирает, а тут, судите сами, на эдакую вышь.

В таком духе, решительно не понимая друг друга, они обменялись еще несколькими фразами. Наконец карета остановилась, и кондуктор открыл дверцу.

— Ну, вот и отлично… Ну, вот и приехали… Ну, вот и первый этаж. Чего тут бояться? — старался ободрить Николай Иванович жену, выводя ее из кареты.

— Господи! Пронеси только благополучно! Угодники Божии, спасите… — шептала та. — Ведь какой грех-то делаем, взобравшись сюда. За вавилонское столпотворение как досталось людям! Тоже ведь башня была.

— Вавилонская башня была выше.

— А ты видел? Видел ее?

— Не видал, да ведь прямо сказано, что хотели до небес…

— А не видал, так молчи!

— Я и замолчу, а только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: ведь никто не робеет. Женщин много, и ни одна не робеет. Вон католический поп ходит как ни в чем не бывало. Батюшки! Да здесь целый город! Вон ресторан, а вот и еще…

— Тебе только рестораны и замечать. На что другое тебя не хватит, а на это ты мастер.

— Да ведь не выколоть же, душечка, себе глаза. Фу, сколько народу! Даже и к решетке-то не пробраться, чтобы посмотреть вниз. Ну как эдакую уйму народа ветром сдунет? Такого и ветра-то не бывает. Протискивайся, протискивайся скорей за мной, — тянул Николай Иванович жену за руку, но та вдруг опять побледнела и остановилась.

— Шатается… Чувствую, что шатается, — прошептала она.

— Да полно… Это тебе только так кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присела, как наседка! Все веселы, никто не робеет, а ты…

— У тех своя душа, а у меня своя…

Кое-как наши герои протискались к решетке…

— Фу, вышь какая! А только ведь еще на первом этаже, — воскликнул Николай Иванович. — Люди-то, люди-то, как букашки, внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какие дома-то! Как из карт. Батюшки! Вдальто как далеко видно. Сена-то — как ленточка, а пароходики на ней — как игрушечные. А вон вдали еще речка. Знаешь что, Глаша, я думаю, что ежели в подзорную трубу смотреть, то отсюда и наша Нева будет видна.

Глафира Семеновна молчала.

— А? Как ты думаешь? — допытывался Николай Иванович, взглянул на жену и сказал: — Да что ты совой-то глядишь! Будет тебе… Выпучила глаза и стоит. Ведь уж жива, здорова и благополучна. Наверное, отсюда в зрительную трубу Неву видеть можно, а из верхнего этажа поднатужиться, так и Лиговку увидишь.