В ней все женщины, встречавшие мужчин на пороге четыре тысячи лет.
У нее нынче длинные волосы – черные, как водоросли, пряди. Взгляд, которым гость окинул жилище, она истолковала неправильно.
– Мемориал в комнате Брюса.
И правда. Ни одной фотографии Рубена в интерьере, где прихотливо расставлена легкая мебель из ротанга, а на кресла брошены терракотового цвета пледы с бегущей по краю квадратной «критской волной». Ясное дело: парень нуждается в героической легенде, а его матери лишний повод к депрессии вовсе ни к чему.
– Я чай приготовлю, – придумала Натали, исчезая в кухне. – Харальд, Брюс, пожалуйста, вы знаете, что делать... К‑Кнрилл, прошу вас, устраивайтесь.
Харальд мог бы и предупредить, какого гостя везет. Такого гостя! Еще одно мелкое напоминание, что все здесь принадлежит Эстергази. Включая и саму ее, и сына. Харальд – милейший человек, с его стороны это скорее промах, чем булавочный укол. К тому же свекор выглядит еще более ошеломленной жертвой. Общественная поза, которую избрали Эстергази, – обломки Империи! – насколько она отвечает каждому из них конкретно? Грубо говоря, насколько каждый из них сам по себе – Эстергази? И какой они видят ее роль во всем этом кордебалете ?
Столько лет его не было, зачем теперь явился? Нужно что‑нибудь? Позвольте, угадаю. Империя? Все, что осталось, включая Брюса?
Взглянуть на мальчишку поближе оказалось болезненно интересно. И похож... и не похож. Верхняя часть лица от матери: глаза карие, при отцовских серых, брови выше, но взгляд при этом более закрытый. Рубен был экстраверт. Ну или умел им казаться. И этот нос – с горбинкой. У Руба прямой. Улыбка... ну, это наследство, как говорится, будем посмотреть. Кирилл не успел выяснить у Натали, до какого момента она рассказывала сыну правду. Он даже не определился, докуда следует рассказать правду ей .
– Мемориал‑то покажешь?
Да, вот она, первая улыбка Империи. Ослепило и даже обожгло.
– Ага, пойдемте.
Вот так, а Харальд пускай сидит в гостиной одинокий.
Войдя первым, Брюс смахнул в ящик стола скомканную футболку, дернул за угол покрывало, хоть и криво, но все‑таки спрятал под ним мятую постель, весь остальной тарарам прикрыл тщательно отработанной невинной улыбкой. Вроде как – подумаешь!
– Ничего, – сказал Кирилл, – на «Балерине» все то же самое плюс пивные банки. Время от времени я их выбрасываю. Считай – прибрался.
Интересно, с матери станется надрать эту пару ушей?
Комнатка была маленькая, и снимков – всего два, в рамочках для сменных файлов. Рубен перед выпуском, красивый, молодой, двадцатипятилетний, и Тецима IX в боевом развороте, стремительная и изысканная, обтекаемая и светом, и мыслью. Интересные и вполне определенные мысли должно вызывать это соседство у вдовы.
– Вы вместе учились и служили? Мама говорит: отец был лучшим пилотом Галактики. Но это ведь всем детям твердят, нет? Звучит немного занудно в общем контексте.
– О! – Кирилл нашел в углу стул и уселся верхом, сложив руки на спинке и водрузив на них подбородок. Так удобнее. – Не в нашем случае. Рубен был тем, чем казался. Лучшим во всем. Как меня это доставало! Был бы он занудой, было бы проще. Сказал себе: мол, зануда он! – и жизнь заиграла красками. Любила б твоя мать зануду, ха!
– Н‑иу, – Брюс посмотрел неуверенно, – посмертный брак... Вы же знаете, как об этом говорят?
Знаю. Посмертный брак. Парень погиб, а дети у него рождаются. Ничего удивительного для просвещенной Галактики, но на чопорной, скованной условностями Зиглинде это делалось с оглядкой, а поиск «матери» иной раз напоминал продажу на сторону секретных материалов. Потом они рассказывали детям, какими героями были их отцы, сгоревшие в небе, как звезды. |