– Вам тридцать... э‑э‑э...

– ...семь. Странно было бы в эти годы уходить на параллельный курс. Да и незачем. Не хочу показаться хвастливым, но я в прекрасной форме. Вчера никто не сделал бы большего.

– А вы выбирали себе род занятий и стиль жизни однажды и навсегда? Вы что, не знали, что однажды вам стукнет тридцать семь?

– В двадцать лет, – сказал Норм, положив вилку и глядя собеседнице в лицо, – ты уверен, что не доживешь до столь глубокой старости,

– Мы все делаем вид, будто у нас есть выбор, – сказал он ей же, но уже в спину. – Для нас это вопрос самоуважения или, если хотите, собственной значимости. Тогда как выбора, в сущности, нет. Всегда найдется тысяча причин, почему мы должны делать то, а не это. И где‑то даже проще твердо про себя знать: ты просто не можешь поступить иначе.

* * *

Ничего не слышно, зато виден каждый жест, сопровождающий каждое слово. Спорят о важном, о жизненном: женщина наклоняется, безотчетно прижимает руки к груди. И этот ореол света, внешнее проявление пылающего в ней внутреннего огня, окутывает ее, и сразу становится ясно, к чему у них идет.

Я ее теряю.

И не смотреть бы, а не смотреть нет сил. Что она нашла в этом лбе? Центнер мышц? Или, может, она думает, что он лучше ее понимает? Тоже гонится за ребенком. Или это естественное женское сочувствие к раненому? Ага, а теплая дрожь воздуха, когда они сидели там вдвоем, под конусом света, когда его еще не за что было жалеть, а я вел с Патрезе словесную партию в шахматы? Может, им было до тебя дело? Ничего подобного, ты и тогда был только шофер.

– Знаете, – сказала Игрейна сзади, с диванчика, – мне тоже хотелось, чтобы Брюс играл со мной одной. Ну, то есть, не то чтобы хотелось: такие вещи отсекаются моим контрактом. Но я иногда думала, каково это, когда хочется.

– Это как – отсекаются? – Кирилл поставил тарелку на деку и обернулся.

Девчонка сидела на диванчике с ногами и смотрела на него так, будто видела насквозь и забавлялась. Нет, ну женщины, они, понятное дело, инопланетяне. Но не настолько же!

– Как можно отсечь контрактом... ревность? Зависть? И что еще в таком случае включает этот контракт?

– Ничто не может нарушить у Мари чувство исключительности. Она должна побеждать во всех играх, лучше всех одеваться, и все мальчики влюблены только в неё, Спорим, вам знакомо, когда вас все пропускают вперёд?

– Знакомо, предположим. Но это неправильно.

– Разумеется, неправильно. Но таковы правила, против которых мы с Нормом не можем лезть. Мы можем их только обходить. Оставить отпечаток личности, скажем, который наложится на всю ее жизнь. У вас есть такой отпечаток?

Кирилл открыл рот и закрыл его.

– Сколько тебе лет? Нет, по правде?

– Технически – двенадцать. Что же до психики – вы ведь это имеете в виду? – господин отец Мари покупает только лучшее. Его мои харак... рекомендации устроили.

– И ты хочешь сказать, будто бежать вторым номером тебя не раздражает?

– Раздражает?.. Как это?

Кириллу захотелось стукнуть ее за ее улыбочку.

– У него кто‑нибудь есть?

– Я не знаю. Я , – Грайни подчеркнула, – не знаю. Это, впрочем, ничего не значит. Норм – он из тех, кто называет кошку кошкой, даже если споткнулся об нее и упал.

– Как это? А!

– Если он считает, что в какую‑то часть его жизни не следует совать нос маленьким девочкам, мы и не пролезем, как бы ни любопытствовали. У его контракта тоже есть свои непреложные условия.

– Да‑да, я понял, папенька Мари покупает только лучшее.