|
Вдоль береговой линии невыносимо несло рыбой и застоявшейся водой, однако мы продолжали стоять на дороге напротив дома наших греческих хозяев в Александрии, глядя туда, где, по преданиям, когда-то располагался древний маяк. Правда, наши хозяева, семьи которых жили здесь уже восемь поколений, настаивали, что маяк мог находиться лишь там, где теперь возвышается крепость Кайт-бей. Но наверняка этого никто не знал. Между тем заходящее солнце слепило нам глаза и окрашивало горизонт широкими мазками – но не розовыми или приглушенно-оранжевыми, а ярко-мандариновыми. Ни один из нас раньше не видел небес такого цвета.
Вопрос «Почему Александрия?» мог иметь множество самых разных значений: от «Почему это место сыграло такую важную роль в истории Запада?» до капризного «Почему мы приехали именно сюда?». Я хотел ответить: «Потому что все, что важно для нас обоих, – Эфес, Афины, Сиракузы, – вероятно, закончилось здесь». Я думал о греках, об Александре и его любовнике Гефестионе, об Александрийской библиотеке и Гипатии и, наконец, о Кавафисе, греческом поэте-модернисте. И все же я знал, почему он спрашивает. Мы оставили дом в Италии ради трехнедельного круиза по Средиземному морю. Наш корабль пришвартовался в Александрии на две ночи, и мы наслаждались последними днями путешествия перед возвращением домой. Нам хотелось побыть наедине. В доме было слишком много народу: моя мать, переехавшая к нам (она больше не могла подниматься по лестнице, поэтому жила на первом этаже в соседней комнате); потом ее сиделка; потом Миранда, которая в перерывах между путешествиями занимала мою старую спальню; и, наконец, маленький Олли в комнате рядом, когда-то принадлежавшей моему дедушке. Мы же расположились в родительской спальне, и ночью, стоило даже кашлянуть, – и все это слышали. Да и вообще в Италии оказалось не так легко, как мы поначалу рассчитывали. Мы знали – все будет иначе, но не вполне сознавали, что стремление броситься, словно в омут с головой, в те отношения, которые сложились между нами много лет назад, может обнажить нашу неготовность оказаться вместе в постели. Да, мы были в том же доме, где все началось, – но остались ли мы прежними? Он попытался возложить вину на усталость после перелета, и я ему позволил; он отвернулся к стене, а я выключил свет, прежде чем раздеться. Я ошибочно принял свой страх разочароваться за внушающий куда большие опасения страх разочаровать его. Когда Оливер наконец повернулся ко мне, я понял, что думает он о том же. – Элио, я двадцать лет не занимался любовью с мужчиной, – сказал он и, смеясь, добавил: – Я, наверное, уже забыл, как это делается. Мы надеялись, что желание поможет нам преодолеть застенчивость, но по-прежнему испытывали неловкость. В какой-то миг в темноте, ощущая повисшее напряжение, я даже предложил поговорить, рассчитывая, что так мы сможем от него избавиться. Неужели я, сам того не желая, веду себя слишком отстраненно? Нет, вовсе нет, – ответил он. Я капризничаю? Капризничаю? Нет. Тогда что такое? – Время, – ответил он и, по обыкновению, больше ничего не добавил. Ему нужно время? – спросил я, почти готовый отодвинуться от него на другой конец кровати. Нет, ответил он. Я не сразу понял, но он имел в виду, что прошло слишком много времени. – Просто обними меня, – вдруг сказал я. – И посмотрим, куда это приведет? – тут же парировал он, пропитывая каждое слово иронией. Он явно нервничал. – Да, и посмотрим, куда это приведет, – повторил я. Я вспомнил, как пять лет назад приехал к нему в университет и он дотронулся до моей щеки ладонью. Я бы без раздумий переспал с ним тогда, если бы он попросил. Так почему он не попросил? – Потому что ты бы посмеялся надо мной. |
