|
Немногие на него способны. Куда повернуться, когда вы в ловушке, когда зажаты в тисках, когда выхода нет и дом в огне, а ваше окно на пятом этаже, так что и не прыгнешь? И берега другого нет. Некоторые решали покончить с собой. Но большинство предпочитало надеть шоры и жить надеждой. Когда турки вошли в Константинополь и разграбили его подчистую, улицы города переполнились кровью этих самых людей, живших надеждой. Но меня интересуют те граждане Константинополя, которые опасались такого конца и бежали, причем многие из них в Венецию.
– А вы бы бежали из Берлина, если бы жили там, скажем, в 1936 году? – спросила Миранда. – Не знаю. Но кому-нибудь пришлось бы подтолкнуть меня или угрожать меня бросить, если я не сбегу. Я вспоминаю о скрипаче, который скрывался в своей квартире в Париже, в квартале Маре, зная, что однажды ночью в его дверь постучит полиция. И однажды ночью к нему в самом деле постучались. Скрипачу даже удалось убедить полицейских разрешить ему взять с собой скрипку. Но потом ее у него отняли. Его убили, но не в газовой камере. Его забили до смерти в лагере. – То есть сегодня вы всю лекцию будете рассказывать о Константинополе? – спросила Миранда чуть ли не с недоумением в голосе, отчего показалась разочарованной. Мне было непонятно, пыталась ли она, задавая вопрос, аналогичный тому, что я задал ей, умалить значимость моей работы или была исполнена восхищения и хотела сказать: «Как чудесно, что вы посвятили этому свою жизнь!» Вот почему я ответил кротко и уклончиво: – Такова моя работа. Но бывают дни, когда я вдруг осознаю, что мое призвание – кабинетная работа да и только. А потому я не всегда им горжусь. – То есть вы не валандаетесь по Эолийским островам, чтобы потом поселиться где-нибудь на Панарее, купаться на рассвете, писать весь день, питаться морепродуктами и вечерами пить сицилийское вино с кем-нибудь моложе вас в два раза? А это она с чего взяла? Она что, посмеивается над мечтами любого моего ровесника? Миранда положила вилку и зажгла сигарету. Потом решительным движением встряхнула спичку и бросила ее в пепельницу. Какой сильной и неуязвимой она вдруг показалась мне. Она явила другую свою сторону, сторону, которая оценивает людей и выносит им поспешные вердикты, а потом отталкивает их и не впускает обратно, разве что изредка, когда дает слабину, но потом на них же за это злится. Мужчины для нее были как спички: она их зажигала, а потом бросала в первую подвернувшуюся пепельницу. Я смотрел, как она делает первую затяжку. Да, своенравная и непреклонная. Она курила, отвернувшись от нас, и оттого казалась далекой и бессердечной. Девушка, которая всегда добивается своего, а отнюдь не пай-девочка, которая не любит причинять другим боль. Мне нравилось смотреть, как она курит. Она была красивой и недостижимой, и мне снова приходилось сдерживаться, чтобы не обнять ее, не прикоснуться губами к ее щеке, шее, ушку сзади. Понимала ли она, что желание обнять ее одновременно возбуждало и приводило меня в ужас, поскольку я знал, что в ее мире для меня нет места? Она пригласила меня в гости ради своего отца. Но зачем же она курит? Глядя на то, как она держит сигарету, я не удержался и заметил: – Один французский поэт как-то сказал, что одни люди курят, чтобы пустить никотин по венам, а другие – чтобы создать завесу между собой и остальными. – Но потом я подумал, что она сочтет эту фразу чрезмерно язвительной, и быстро перевел огонь на себя: – Мы все чем-то отгораживаемся от жизни. Я бумагой. – Думаете, я отгораживаюсь от жизни? – ответила она искренне и поспешно, без какой-либо завуалированной язвительности. Она вовсе не пыталась со мной ссориться. – Не знаю. Возможно, жить повседневностью со всеми ее мелкими радостями и печалями – самый верный способ отгородиться от настоящей жизни. |
