– А вы играете? – спросил я, показывая, что его разговорчивость меня не смущает.

– Не особо. Я пошел по стопам отца. Он был юристом, его отец был юристом, и я стал юристом. Ни мой отец, ни я не хотели быть юристами, и все же… Такова жизнь!

Он грустно улыбнулся. Он уже второй раз вот так улыбнулся, а потом пожал плечами. Его широкая, обаятельная и неожиданная улыбка заставала врасплох, однако, учитывая насмешку, с которой он произнес «такова жизнь», радости в этой улыбке было мало.

– А на каком инструменте играете вы? – спросил он, вдруг повернувшись ко мне. Я не хотел заканчивать наш разговор и удивился, почувствовав, что и он этого не хочет.

– Фортепьяно, – ответил я.

– Как профессионал или как любитель?

– Профессионал. Надеюсь.

Он, казалось, призадумался.

– Не бросайте инструмент, молодой человек, – сказал он, – не бросайте.

Произнеся это, он с мудрым и слегка снисходительным видом положил руку мне на плечо. Не знаю почему, но я прикоснулся к ней, и этот жест был столь естественным, что я поднял взгляд и мы обменялись улыбками. Моя реакция позволила его руке, которую он, скорее всего, убрал бы, задержаться подольше. Он повернулся, но потом еще раз посмотрел на меня, и я почувствовал внезапное желание броситься на него и обхватить за талию под пиджаком. Он, должно быть, о чем-то догадался, поскольку в неловкой тишине, которая последовала за его словами, продолжал смотреть на меня, а я – в ответ, совершенно безбоязненно, пока вдруг не осознал, что, возможно, неверно считал сигналы. Мне захотелось отвернуться, но понравилось, что он не сводит с меня глаз, – я чувствовал себя красивым и желанным; было в его взгляде нечто мягкое, ласкающее, что хотелось оставить себе; от взгляда этого не хотелось прятаться, разве что укрыться у него на груди. И в глазах его мне понравилось обещание чего-то безупречно доброго и бесхитростного.

Однако потом, возможно, стараясь найти торопливое объяснение нашим улыбкам, он сказал:

– Вы пришли сюда ради музыки, а я – ради отца. Он умер почти тридцать лет назад, но здесь ничего не меняется. – Он хихикнул. – Тот же сидр, те же запахи, те же старые монашки, те же душные ноябрьские вечера. Вы любите ноябрь?

– Иногда, но не всегда.

– Я тоже не люблю. Я и церкви не люблю, хотя, пожалуй, люблю приходить сюда такими вот вечерами… Ну и me voici, вот он я.

Я чувствовал, что у него заканчиваются темы для разговора, но он неловко пытается продолжить нашу беседу. Повисло молчание. Снова теплая, очаровательная улыбка – смесь мудрости, иронии и капельки грусти, предупреждающих, что в этом вежливом и, возможно, несчастном человеке нет никакой легкости.

Когда мы увидели, что участники «Квартета», шаркая ногами, возвращаются на свои места, и настало время Бетховена, мой новый знакомый спросил меня, где я сижу. Я не понял, почему он спрашивает, но указал на место с краю на одной из последних скамей, где оставил рюкзак и куртку.

– Разумный выбор. – Он понял почему и добавил: – Только не ускользайте.

Я решил, что он просит меня дать «Квартету» еще один шанс и не сбегать с концерта (хотя после Гайдна я и так уже изменил свое мнение и больше не собирался уходить до конца выступления). Однако потом, пытаясь внести ясность, я спросил без обиняков:

– Хотите, чтобы я вас подождал? – Возможно, я неправильно выбрал интонацию. Я как будто спрашивал пожилого человека, не нужно ли придержать ему дверь, пока он справляется со своими ходунками. А потому исправился: – Я подожду вас на улице.