– Просто так.

Мы оба улыбнулись. Именно в такие мгновения внезапной, сияющей радости мне хотелось закричать: «У меня уже много лет ни с кем не было таких отношений!»

Я положил руку ему на плечо.

– Значит, ты знал, что я приеду.

– Не знал.

Он показал дом, а потом повел меня в большую гостиную.

Мы остановились на пороге, словно два персонажа, смотрящие, как Веласкес рисует короля с королевой. Не тронутый износом деревянный пол вокруг больших персидских ковров сверкал и золотился: ему явно пошли на пользу годы полировки. Чувствовался запах мастики.

– Я никогда не забуду, – сказал Мишель, – как одиноко здесь становилось осенью в начале учебного года, когда мы приезжали сюда на выходные. Бесконечные воскресенья; дождь начинается в девять утра и не заканчивается до самой зимы. Часа в четыре мы молча ехали обратно в Париж, совершенно измотанные. Мои родители ненавидели друг друга, но никогда об этом не говорили. Единственное, что вызывало радость (и то скорее даже облегчение, чем радость), – воскресный вечер, когда мы отпирали свою городскую квартиру и зажигали лампы одну за другой, пока жизнь не набирала обороты: я ждал концерта – там весь мой мир выходил из спячки, называемой домашнее задание, называемой ужин, называемой мать, называемой молчание и одиночество и, хуже всего, вечное отрочество. Я бы никому не пожелал детства и отрочества в этом доме. Жизнь проходила словно в приемной у доктора, и моя очередь никогда не наступала.

Я улыбнулся.

– Я здесь только учился и мастурбировал. По-моему, во всем особняке нет комнаты, где я бы не делал уроки.

– И не мастурбировал.

Мы расхохотались.

Вскоре мы просто, почти аскетично пообедали в столовой. Насколько я понял, он обычно приезжал сюда в субботу к обеду и уезжал в воскресенье днем.

– Привычка, – объяснил он.

Фасад большого дома в форме буквы «Г» был выдержан в характерном для конца XVIII века стиле Палладио: очень простой, без претензий, почти скучный в своей предсказуемой симметрии, которая при этом, возможно, объясняла его сдержанное, но приветливое очарование. А потом появилось таинственное правое крыло, которое создало интимное пространство, отданное ухоженному, полузакрытому итальянскому садику. Окна мансарды сразу же навели меня на мысль о холодной комнате, там, наверху, где одинокий мальчик, который однажды станет моим любовником, прилежно корпел над уроками, предаваясь всевозможным мрачным мыслям. Я сочувствовал этому мальчику. Мама всегда заставляла его брать с собой учебники, так что здесь, по его словам, мало чем еще можно было заняться, тем более с удовольствием.

Я спросил его о школе. Он учился в лицее Ж.

– Я его терпеть не мог, – признался Мишель, – но папа иногда заезжал и забирал меня на несколько часов. То был наш секретный уговор. Он тоже учился в этом лицее, поэтому, когда в будний день мы прогуливались с ним по району и заглядывали в магазины, я как будто попадал в веселый мир взрослых, куда мне не было хода; при этом я уверен, что, попадая вместе со мной в мой маленький мир, отец по-своему заново переживал лицейские годы, благодаря свою счастливую звезду за то, что они навсегда остались позади. Он сказал, что не удивится, если я ненавижу школу. Когда однажды днем я завел его в пустой класс, он с изумлением заметил, что с довоенного времени здесь ничего не изменилось. Сказал, что в кабинете все тот же запах старых деревянных парт, который ничем нельзя перебить, и косые лучи заходящего солнца, отвлекавшие мальчиков от непристойных мыслей, все еще крались по пыльной темно-коричневой мебели в моем темно-коричневом вонючем кабинете в лицее Ж.

– Ты по нему скучаешь?

– Скучаю ли я по нему? Не особенно.