Когда Мишель вернулся, я тут же рассказал ему о нотах.

– Это не соната, это каденция… – начал я.

– Курица или говядина? – прервал он меня.

Сегодня наш ужин и комфорт шли на первом месте. Мне нравилась его забота.

– Мы что, в самолете? – спросил я.

– У нас есть и веганское меню, – продолжил он, пародируя стюарда «Эйр Франс». – И великолепное красное. – Он на мгновение замолчал, а потом спросил: – А что ты говорил?

– Это не соната, а каденция.

– Каденция. Конечно! Так я и предполагал. – После секундной паузы он спросил: – А что такое каденция?

Я засмеялся.

– Это короткая, одно- или двухминутная импровизация пианиста на тему, которая уже разрабатывалась в фортепьянном концерте. Обычно трель в самом конце каденции служит сигналом для оркестра снова вступить и закончить часть. Когда я в первый раз увидел трель, я не мог понять, для чего она, но теперь ее смысл мне совершенно ясен. Однако эта каденция все не заканчивается и не заканчивается, и я не знаю, сколько еще она длится, но она явно длиннее пяти-шести минут.

– Так, значит, в этом и заключалась великая тайна моего отца? Шесть минут музыки и все?

– Видимо, да.

– Что-то тут не сходится, правда?

– Я еще точно не знаю. Мне нужно изучить эти ноты. Леон постоянно цитирует «Аврору».

– «Аврору», – повторил он, широко улыбаясь. Я не сразу понял почему.

– Не говори мне, что ты дожил до своих лет и никогда не слышал «Аврору».

– Я знаю ее, как свои пять пальцев, – сказал он, продолжая улыбаться.

– Врешь ты все, я же вижу.

– Конечно, вру.

Я встал, подошел к фортепьяно и заиграл первые такты Вальдштейновской сонаты.

– Ну конечно, «Аврора», – сказал он.

Он все еще шутит?

– На самом деле, я слышал ее много раз.

Я прекратил играть и перешел к рондо. Мишель сказал, что знает и его.

– Тогда напой, – попросил я.

– Ни за что.

– Пой вместе со мной.

– Нет.

Я запел рондо и, немного поуговаривав его пристальными взглядами из-за пианино, услышал, как он пытается петь. Я заиграл медленнее и попросил его петь громче, и в конце мы уже голосили в унисон. Потом Мишель положил обе руки мне на плечи, и я подумал, что это сигнал остановиться, но он сказал: «Не останавливайся», – и я продолжил играть и петь.

– Какой у тебя голос, – сказал он. – Если бы я мог, я бы поцеловал твой голос.

– Продолжай петь, – сказал я.

И он продолжил. Когда мы закончили, я заметил в его глазах слезы.

– Почему? – спросил я.

– Не знаю почему. Может быть, потому что я совсем никогда не пою. А может быть, все дело в том, что я с тобой. Я хочу петь.

– Что же ты, и в душе не поешь?

– Сто лет не пел.

Я встал и большим пальцем левой руки утер его слезы.

– Мне понравилось, как мы пели, – признался я.

– И мне тоже, – ответил он.

– Тебя расстроило пение?

– Вовсе нет. Просто я растрогался, словно ты заставил меня выйти за рамки. Мне нравится, когда ты заставляешь меня выходить за рамки. И потом, я такой застенчивый, что так же легко плачу, как другие люди краснеют.

– Ты застенчивый? По-моему, ни капли.