Твердая линия губ коммодора внезапно смягчилась; теперь он внимал с полузакрытыми глазами и порозовевшим лицом. Пальцы его отбивали ритм боевого марша, над лысиной парил призрачный белоголовый орлан [10] , сигара, зажатая меж крепких зубов, мерно подрагивала, будто ствол главного калибра в поисках достойной цели. Когда Каргин умолк, Мэлори глубоко втянул дым, выпустил его через ноздри и произнес:

    – Великолепно, мой мальчик! Сказать по правде, бортовая броня была поменьше полуметра, а экипаж - двадцать семь сотен, но все равно - великолепно! Что вы закончили? - Он снова зашелестел бумагами. - Пехотное училище?

    – Воздушно-десантное, - пояснил Каргин, решив не уточнять, что учился на отделении разведки.

    – Хмм… так… - Мэлори, поворошив бумаги, выдернул одну и быстро пробежал глазами. - Значит, воздушно-десантное, Рей-зань… Неплохо там учат, в этой Рей-зани, черт побери! Итак, выучились, потом служили… девять лет служили, до января девяносто четвертого… Ну, а потом - под зад коленом. Вышвырнули вон, так?

    – Не вышвырнули. Я подал рапорт с просьбой об отставке.

    – Почему?

    Каргин пожал плечами.

    – Хотелось жить по-человечески, в Москве или Питере. Деньги были нужны, квартира, обстановка. Вот завербовался в Легион и заработал. Крыша теперь есть… - Он сделал паузу и вымолвил: - Ну, кроме денег была и другая причина…

    – Какая?

    – Чечня. Я считал, что без войны не обойдется, и не ошибся.

    Ухмыльнувшись, Мэлори ткнул сигарой в сторону Каргина.

    – Не любишь воевать, сынок?

    – Даром - не люблю.

    За деньги тоже, добавил он про себя. Особенно в Чечне.

    Каргин, потомственный офицер, не боялся ни смерти в бою, ни крови, ни ран, но та война казалась ему неправедной, несправедливой с обеих сторон, ибо свои сражались в ней со своими, и ветераны Афгана, недавние однополчане и сослуживцы отца, рвали друг другу глотки. Это было не противоборство народов, а упрямое, исступленное соревнование амбиций их лидеров, которых Каргин не уважал. Ни Чечня, ни Россия еще не имели вождей, озабоченных благом народным, а значит, способных договориться и отстоять самое важное - мир. Он полагал, что такие вожди появятся в будущем, лет через тридцать или сорок, а нынешние были тем, чем были - недавними функционерами КПСС в наспех наложенном гриме демократов, либералов или диктаторов, поборников русской идеи, православия либо ислама. В своем роде из лучших людей, но лучших из худших, ибо по-настоящему лучшие еще не народились.

    Коммодор переглянулся с Ченнингом, буркнул:

    – Разумная позиция… Ну, и сколько вам платили в Легионе?

    После секундного колебания Каргин ответил. Краешки рта у Мэлори дрогнули и опустились вниз.

    – Французы… лягушатники… - процедил он сквозь зубы с такой интонацией, будто упоминалось племя отпетых скупердяев и мошенников. - Кто там у вас командовал? Не батальоном, конечно, а бригадой?

    – Полковник Дювалье.

    – Не слышал о таком.

    На лице Мэлори изобразилось пренебрежение, какое богатый дядюшка питает к нищим родичам. Странно, но это обидело Каргина. В его понятиях полковник Дювалье и коммодор Мэлори являлись несопоставимыми персонами, ибо один был боевым офицером, израненным с головы до пят, другой же, вероятно, отплавал лет десять на "Миссури", где самой ужасной опасностью была протечка в клозете.