– Угощу, коллега, конечно угощу, – великодушно улыбнулся Спайк.

Профессор ел жадно, с аппетитом, которому Американец, обладатель многих достойных качеств, невольно позавидовал. Все нахваливал быстрозамороженную пиццу, которая провалялась в холодильнике с прошлого, кажется, года, – откуда она взялась там, хозяин не помнил. Пребывая в благодушном настроении, он пригубил еще коньяку. Попытался завести ностальгический разговор о том дельце в 80-м, когда – помнишь? – двое запасных олимпийской сборной Кении по футболу вдруг исчезли из московской гостиницы вместе со всеми своими вещами, и целую неделю отдел стоял на ушах? Профессор не поддержал разговор, наверное потому, что рот у него был постоянно занят.

Сам Спайк к пицце почти не притронулся – он не ел быстрозамороженные продукты, обедал чаще всего в итальянском кафе на соседней улице и сейчас откровенно томился затянувшимся обществом Профессора. Разговор понемногу утих, обед закончился в полном молчании. На простодушный вопрос гостя: «А чай будет?» – Спайк ответил, что после еды чай не пьет, чтобы не разжижать желудочный сок.

Опять-таки нисколько не обидевшись, Профессор встал из-за стола, сунул в карман несколько зубочисток из эбенового футляра и, пробормотав слова благодарности, отправился сперва в уборную, откуда долго не выходил, а потом в прихожую… и долго, кряхтя и отдуваясь, словно испытывая терпение хозяина, обувал свои ботинки, после чего суетливо и рассеянно, даже толком не попрощавшись, убрался восвояси.

Только спустя какое-то время, под гул работающей на максимуме вытяжки, среди уличного шума, наполняющего проветриваемые комнаты, когда жилище одинокого литератора постепенно избавлялось от неприятных запахов чужого вторжения, до Спайка постепенно дошло, что на какое-то время – на неделю-полторы, может, на две – он возвращается к своим истокам, корням, к делу, которое любил и ненавидел всю жизнь. Известный людям как И. И. Сперанский, он на самом деле снова будет «Американцем» Спайком Эммлером… Это полезно, это даст новые впечатления, пробудит забытые эмоции и, безусловно, даст новый толчок творчеству.

Сперанский затворил все окна в своей просторной «сталинке». В кухне давно уже пиликала моечная машина, сообщая о вымытой до скрипа посуде. Следы чужого пребывания и чужие запахи были уничтожены, однако Иван Ильич с удивлением обнаружил, что образ профессора Носкова, этот уродливый фантом, начисто вытравил из головы все эротические фантазии, так мучавшие его совсем недавно. Видимо, это оказалось просто несовместимым в пределах одной черепной коробки: две маленькие веселые развратницы и этот жалкий крохобор-марксист… Что ж, недаром говорят: что ни делается – все к лучшему… И глаз практически прошел.

Окрыленный Иван Ильич Сперанский сел за компьютер, мгновенно придумал все, что хотел, и спокойно выдал свою дневную норму – четыре страницы текста. Даже четыре с половиной.

«Нет худа без добра!» Американец Спайк достаточно обрусел для того, чтобы использовать русские поговорки.

Возможно, Сперанский удивился бы, узнав, что один из героев его книг, некто Кертис Вульф, изображенный им в «Похождениях интуриста» как похотливый козел-педофил и самонадеянный шпион-недоумок, находится в этот момент всего на расстоянии часового перелета от Москвы. На самом деле звали его, конечно, не так, но настоящего имени Спайк, разумеется, не знал.

В тихом уголке Старой Риги, на улице Элизабетес, в выполненном «под старину» ресторанчике «Толстый Петер» бывший сотрудник ЦРУ завершал поздний ужин рюмкой доброго портвейна. Он не боялся, что назавтра у него разболится голова или желудок, или повысится давление, или нарушится работа кишечника, или случится что-нибудь еще, ибо к своим пятидесяти восьми годам он не знал никаких проблем со здоровьем.