Отписался, наконец, за необоснованный арест Рогожкина. Взял в плотную разработку «Дичковскую тройку»: круглосуточное прослушивание телефонов, выборочный визуальный контроль, ограничение допуска к секретным материалам, отстранение от выездов за границу, подстава ложной информации… Потом, с подсказки отца привлек старых агентов: Профессора и Спайка, пусть поработают в паре, расшевелят фигурантов разработки да, может, выдоят из-под них интересную информацию…

По работе, словом, все шло нормально. Но личная жизнь зашла в тупик. Разрядки не было.

Зато появилось смутное желание отомстить Шуре за эту неудачу, или, скорее, доказать самому себе, что она не единственная на свете, что есть другие девушки, много лучше нее, стройнее, красивее, и даже умнее! – которым для демонстрации своего ума вовсе не обязательно втягивать тебя в дискуссию о Кафке и Солженицыне. Нет, не так… Ведь не Шура же затеяла ту дурацкую литературно-общественную дискуссию? Нет, кажется, не Шура… Ага. Вот, ясно: он хотел получить девушку без «прицепа» в виде несимпатичных родственников. Хотя и это как сказать… Сироту, что ли?… Нет. В общем, так: он хотел девушку. И точка. А там посмотрим.

Потом позвонил Леха Семенов, бывший сосед по школьной парте, пригласил на встречу одноклассников – небольшой «квартирник», галстук необязателен, – и Юра неожиданно для себя согласился. Было немало водки и оливье, и сенсаций внутрисобойного масштаба типа: «Эммочка-то Гриванова за азербайджанца вышла», и горячих споров, и сплетен, а потом Юра оказался в продымленной кухне с красивой девочкой Олей, в которую был влюблен с четвертого по какой-то там класс и от которой отказался, поскольку уж слишком она была для него красива и слишком все это было безнадежно… И вот они стояли у окна в кухне, а девочка Оля стала еще красивее, это ее качество просто уходило в бесконечность, как ракета, она успела выскочить замуж и развестись, и сейчас ей было нелегко, и нужна была поддержка, добрый совет и все такое, и, похоже, только Юра с его тонкой душевной структурой был способен ее понять. Он отвез ее домой и остался на ночь.

А потом возвращался в начале седьмого домой на первом троллейбусе, и думал, и ломал голову, как красивая девочка может быть такой… ну, не то что просто дурой, а – ошеломительной, воинствующей дурой, пошлой до нервной икоты. Это ее качество, видно, тоже уходило в бесконечность, как ракета с ядерной боеголовкой. И это нисколько не смешно. И – Юра честно признался себе – это куда хуже, чем идиоты-родственники и разговоры о Кафке.

Ладно, ладно… После этого были еще попытки что-то доказать и наладить личную жизнь, разоренную и угнобленную. Процесс бурный, беспокойный. Чем-то похожий на игру в электронную викторину. Устанавливаешь левый контакт на картинку с изображением бравого капитана ФСБ, а правый… скажем, на портрет старшего лингвоэксперта при Службе экономической безопасности Людмилы Геннадьевны Дратько, для друзей просто Люси. Если ответ правильный – загорится лампочка. Раз-два-три, елочка – гори!

Не загорелась. У Людмилы Геннадьевны, или просто Люси, была короткая верхняя губа, смугловатая кожа, фигура спортсменки и твердая девичья грудь. А выше левой коленки, примерно на середине бедра – короткий белый шрам.

– Это мопс, – пояснила Люси в одну из тех первых встреч, когда Евсееву был оформлен допуск категории «А» к телу старшего лингвоэксперта. – Кого-то из соседей, во дворе у нас бегал. Я тогда маленькая еще была. И как-то раз ни с того ни с сего – подбежал, вцепился. И повис на клыке, представляешь? Я ору, он визжит, висит, царапается. Ужас!..

– И что? – спросил Юра Евсеев.

– Ну… Отец поговорил с соседом этим, настучал в макушку.