Она крепко сжала побледневшие губы.

– Испуганный ребенок – это мое дело, – сердито заявила она. – Может быть, ты…

Она замолчала, встретившись с его терпеливым взглядом.

– Что ж, – сказала она, отворачиваясь, – все правильно.

– Кора, это не наше дело.

Он не заметил, как задрожали ее губы.

– Значит, он так и не будет говорить! Будет бояться каждой тени!

Она резко развернулась, и с губ ее сорвался крик, в котором странно переплелись любовь и возмущение:

– Это преступление!

– Это то, что мы обязаны сделать, – спокойно ответил он. – Это наш долг.

– Долг, – повторила она пустым, безжизненным голосом.

Она не могла уснуть. Прерывистый храп Гарри раздражал ее слух. Она лежала и смотрела на скачущие по потолку тени, но перед глазами ее стояла одна и та же картина.

Летний день, звонок в заднюю дверь. На пороге топчутся люди, и среди них Джон Карпентер с виноватым выражением лица. Его руки оттягивает завернутое в одеяло неподвижное тело. В тишине слышно, как падают капли на выбеленные солнцем доски, медленно и с каждым разом все реже, словно последние удары умирающего сердца. «Он купался в озере, миссис Уилер, и…»

Она вздрогнула, лежа на кровати, как вздрогнула и тогда – потрясенно, безмолвно. От мучительных воспоминаний руки ее сжались до белизны. Все эти годы она ждала – ждала того момента, когда ребенок снова оживит ее дом.

К завтраку Кора вышла с осунувшимся лицом и черными кругами под глазами. С упрямым видом она сновала между плитой и столом, накладывая на тарелку мужа яичницу и оладьи, наливая кофе, но так и не заговорив с ним.

Он поцеловал ее на прощание, и она встала возле окна гостиной, наблюдая, как он устало бредет по дорожке к машине. Муж давно уехал, а Кора все смотрела на три конверта, лежавшие стопкой возле задней крышки почтового ящика.

Пааль спустился по лестнице и улыбнулся ей. Она поцеловала его в щеку и молча встала за его спиной, любуясь тем, как он пьет апельсиновый сок. То, как он сидел, как держал стакан, напоминало ей…

Пока Пааль ел кашу, она дошла до почтового ящика, забрала три конверта и заменила их другими – на случай, если муж спросит почтальона, забрал ли тот утром три его письма.

Пока Пааль ел яичницу, она спустилась в подвал и бросила письма в печь. Сначала загорелось то, что адресовано в Швейцарию. Потом те, что должны были отправиться в Германию и Швецию. Она поворошила угли кочергой; обгоревшие конверты рассыпались и исчезли в огне черным конфетти.

Шли недели, и с каждым днем слабела защита его разума.

– Пааль, дорогой, ну неужели ты не понимаешь?

Терпеливый, ласковый голос этой женщины притягивал его, но одновременно и отпугивал.

– Неужели ты не можешь сказать это для меня? Просто чтобы сделать мне приятное. Пааль?

Он понимал, что ею движет только любовь, но звук постепенно разрушал его. Сковывал мысли, словно заключая в кандалы его дух.

– Ты хочешь ходить в школу, Пааль? В школу. Хочешь?

Ее лицо казалась маской заботливой преданности.

– Попробуй сказать что-нибудь. Пааль. Просто попробуй.

Он защищался, пугаясь все сильней. Тишина приносила его разуму фрагменты смысла. Но звук возвращался и облачал их в громоздкую, неуклюжую плоть. Смысл соединялся со звуками. Эти связи создавались с пугающей быстротой. Он боролся с ними. Звуки покрывали легкие, стремительные символы отвратительным связывающим тестом, которое потом нужно было поместить в печь произношения и разделить на жалкие отрезки слов.

Он боялся этой женщины, но нуждался в ее тепле, в защите ее рук.