– Но ты говоришь об этом сейчас, в некотором роде.

– Да, в некотором роде. Именно так я всегда говорю обо всем: в некотором роде.

Разглядывая морскую гладь, чтобы не смотреть на него, я сел на траву и заметил, что он присел на корточки в нескольких метрах от меня, как будто готовился в любую секунду вскочить и вернуться к оставленным внизу велосипедам.

Мне не приходило в голову, что я привел его сюда не только затем, чтобы показать ему свой маленький мир, но чтобы мой мир принял его, чтобы место, куда я приходил побыть в одиночестве летними днями, познакомилось с ним, вынесло ему оценку, признало, вобрало его в себя, чтобы я мог возвращаться сюда и вспоминать. Сюда я сбегал от реального мира в поисках выдуманного; в сущности, это был мой отправной пункт. Оставалось лишь перечислить произведения, прочитанные здесь, чтобы он составил представление о всех местах, где я побывал.

– Мне нравится то, как ты говоришь. Почему ты вечно принижаешь себя?

Я пожал плечами. Он критиковал меня за самокритику?

– Не знаю. Чтобы ты не осуждал меня.

– Ты так боишься того, что думают другие?

Я мотнул головой, не зная, что ответить. Или же ответ был настолько очевиден, что в нем не было необходимости. В такие моменты я чувствовал себя особенно уязвимым, обнаженным. Надави на меня, заставь нервничать – и, не сумев дать отпор, я выдам себя с головой. Нет, мне нечего было ответить. Я не мог даже пошевелиться. Меня подмывало отослать его домой, одного. Я бы приехал к обеду.

Он ждал, пока я скажу что-нибудь. Сверлил меня взглядом.

И тогда впервые, наверно, я осмелился так же пристально смотреть на него. Обычно, взглянув, я тут же отводил взгляд – отводил, потому что не хотел без позволения окунаться в восхитительный, прозрачный омут его глаз, и никогда не ждал достаточно долго, чтобы узнать, впустят ли меня туда; отводил, потому что слишком боялся смотреть людям в глаза; отводил, потому что не хотел выдать себя; отводил, потому что не мог признаться, как много он для меня значит. Отводил, потому что его стальной взгляд всегда напоминал, насколько высоко стоял он, и как низко был я. Теперь, в эту наполненную тишиной минуту, я смотрел на него не для того, чтобы позлить его или показать, что больше не чувствую смущения, но чтобы сдаться, сказать, вот я, вот ты, вот чего я хочу, теперь мы оба знаем правду, а там, где есть правда, не должно быть барьеров и взглядов утайкой, и если из этого ничего не выйдет, по крайней мере ни один из нас не сможет сказать, что был не в курсе происходящего. У меня не осталось надежды. Возможно, я смотрел на него, потому что теперь мне нечего было терять. Я смотрел всезнающим, призывным взглядом человека, бросающего вызов и спасающегося бегством одновременно.

– Ты загоняешь меня в угол.

Он намекал на наш обмен взглядами?

Я не отвел глаз. Он тоже. Да, именно об этом он говорил.

– Почему я загоняю тебя в угол?

Сердце билось так быстро, что я не мог говорить связно. Мне даже не было стыдно за то, что я краснел. Ну и пусть он знает, пусть.

– Это может стать большой ошибкой.

– Может? – спросил я.

Значит, все-таки имелся проблеск надежды?

Он сел на траву, затем лег на спину, положив руки под голову, уставившись в небо.

– Да, может. Я не собираюсь делать вид, что не думал об этом.

– Никогда бы не догадался.

– Да, думал. Представь себе! А что по-твоему происходило?

– Происходило? – промямлил я. – Ничего. – Я подумал еще немного. – Ничего, – повторил я, как будто зародившаяся смутная догадка была настолько призрачной, что от нее можно было отмахнуться, просто повторяя «ничего», заполняя таким образом паузу. – Ничего.

– Ясно, – наконец произнес он.