– Я поеду с тобой в Б., – сказал он. – Но никаких разговоров.

– Никаких разговоров, ничего, ни слова.

– Выезжаем через полчаса, идет?

Ох, Оливер, говорил я себе, направляясь в кухню, чтобы быстро перекусить, я сделаю для тебя что угодно. Я поднимусь с тобой на холм, помчусь за тобой по дороге в город, не стану указывать на море, когда мы проедем уступ, буду ждать в баре на пьяцетте во время твоей встречи с переводчицей, прикоснусь к памятнику неизвестному солдату, погибшему при Пьяве, и не вымолвлю ни слова; я покажу тебе книжный магазин, мы припаркуем велосипеды возле него, вместе войдем внутрь, вместе выйдем, и я обещаю, обещаю, обещаю, никакого намека на Шелли, Моне, и я не опущусь до того, чтобы сказать тебе, что две ночи назад ты оставил очередную зарубку на моем сердце.

Я буду наслаждаться тем, что имею, говорил я себе. Мы, двое молодых мужчин, прокатимся на велосипедах в город и обратно, мы будем плавать, играть в теннис, есть, пить, а поздним вечером случайно встречаться на той же самой пьяцетте, где два дня назад столь многое, но в действительности ничего не было сказано между нами. Он будет с девушкой, я буду с девушкой, и мы сможем быть счастливы. Каждый день, если я все не испорчу, мы сможем ездить в город и обратно, и даже если это все, что он готов предложить, я приму это – меня устроило бы и меньшее, только бы у меня не забирали  эти жалкие крохи.

Добравшись до города тем утром, мы быстро разделались с его переводчицей и успели даже выпить кофе в баре, но книжный магазин все еще был закрыт. Поэтому мы слонялись по пьяцетте, я рассматривал памятник, он обводил взглядом пеструю бухту, ни один из нас не сказал ни слова о призраке Шелли, который тенью следовал за каждым нашим шагом и взывал громче отца Гамлета. Вдруг он спросил, как можно было утонуть в таком море. Я улыбнулся, угадав в этом попытку обойти наш уговор, и теперь мы улыбались оба, как два заговорщика; это было похоже на страстный поцелуй двух собеседников, которые посреди разговора невольно потянулись друг к другу губами через раскаленную красную пустыню, призванную не допустить их сближения.

– Я думал, мы не собирались упоминать... – начал я.

– Никаких разговоров. Знаю.

Затем мы вернулись к магазину, оставили велосипеды на улице и вошли внутрь.

Это было особенное чувство. Словно показываешь кому-то свою личную часовню, свое тайное убежище, куда, так же как на уступ, приходишь побыть в одиночестве, помечтать о других. Здесь я мечтал о тебе до того, как ты вошел в мою жизнь.

Мне нравилось, как он вел себя в магазине. Проявлял любопытство, не увлекаясь чересчур, интересовался, но с легкой небрежностью, лавируя между Взгляни, что я нашел и Да ладно, как в книжном магазине может не быть того-то!

Продавец заказал два экземпляра «Арманса» Стендаля – один в мягкой обложке, другой в дорогом твердом переплете. Повинуясь импульсу, я сказал, что возьму оба, и пусть запишут на счет моего отца. Затем, попросив у кассира ручку, я открыл книгу в переплете и написал, Zwischen Immer und Nie, тебе в безмолвии, где-то в Италии в середине восьмидесятых.

Я хотел заставить его страдать все последующие годы, пока книга будет у него. Даже больше, я хотел, чтобы кто-нибудь однажды, перебирая его книги, открыл этот крошечный томик «Арманса» и попросил, Расскажи мне, кто был в безмолвии где-то в Италии в середине восьмидесятых? Я хотел, чтобы тогда его пронзила печаль или острое раскаяние, может, даже жалость ко мне, потому что тем утром в магазине я бы тоже согласился на жалость, если бы жалость была всем, что он мог мне дать, если бы жалось могла заставить его обнять меня, и вслед за этим приливом жалости и раскаяния я хотел, чтобы на него, подобно темному, чувственному потоку, собиравшемуся по капле многие годы, нахлынуло воспоминание о том утре на уступе Моне, когда я целовал его во второй раз, отдавая ему свою слюну, потому что отчаянно хотел ощутить его слюну у себя во рту.