Когда я подросла и меня отдали в детский сад, мама снова стала ходить на работу. И теперь каждый день я была избавлена от назойливой опеки родителей, столь омрачавшей мое детство, но неизбежной, когда в семье всего один ребенок; из детского садика меня забирала Мо вместе с Юаном, и остаток дня я проводила с ними и с другими отбившимися от семьи детишками, которым некуда было пойти. Частенько я оставалась до вечернего чая, мне с Юаном под попу подкладывали подушки, пока мы не подросли и не смогли сидеть нормально, чтобы над столом были видны не только наши макушки, но и подбородки.

Жаль, что я не принесла двух букетов, надо было и для Мо захватить. Зато убрала с могильной плиты комья земли и опавшие листья – и то дело. Она умерла уже почти девять лет назад, но я до сих пор помню ее голос. «Есть вещи, Грейс, которых нам знать не положено. Принимать как должное – и все тут».

Пытаюсь вспомнить, что я принимала как должное, а что – нет. И надеюсь, что, где бы Мо сейчас ни была, она бы поняла меня.

До дома, где живут родители, две минуты езды, и на обратном пути из церкви я заворачиваю к ним ненадолго. Отца застаю на стремянке. Ему уже под девяносто, но он все такой же бодрый и деятельный. «Если б я не жил как нормальный мужик, давно бы сыграл в ящик», – любит говорить он.

Я подхожу к стремянке:

– Эй, там, наверху, привет!

Он смотрит сквозь ступеньки вниз:

– А, это ты, детка. Чего не на работе?

– Надо было кое‑что сфотографировать, как раз для работы.

– Хорошая, как я погляжу, у тебя работенка! А сюда каким ветром занесло? – Он осторожно спускается. – Ну конечно, небось за тортами приехала ко дню рождения. – Он крепко меня обнимает. – Мама уже несколько дней переживает, все из‑за этой глазури. Как делать, розовую для обеих или только для Эллы?

– Только для Эллы.

– Я ей так и сказал.

Иду за ним к скамейке, он тяжело опускается на нее и откидывается на спинку так, что ноги взлетают в воздух.

– Ты посмотри, какой вид!

Дыхание у него хриплое, он торопливо достает из кармана платок и откашливается.

– Нет, такого вида ни за какие денежки не купишь.

Папина скамейка стоит на вершине холма, с нее действительно открывается прекрасный вид: склон полого сбегает вниз, постепенно переходя в береговую линию, за которой раскинулось море. Воздух здесь чист и свеж, на далеком горизонте едва заметно ползет танкер. Ветер довольно крепкий, на волнах, бьющихся о скалы, белые барашки, в небе кричат чайки; они изящно планируют над водой, время от времени резко срываются вниз и ныряют в погоне за рыбой.

Я дышу полной грудью и невольно улыбаюсь.

– Да, мне очень здесь нравится, – говорю я и вдруг замечаю на папином носовом платке красное пятнышко. – Это что у тебя там, папа, кровь?

– С чего вдруг? – Он прячет улику подальше в карман. – Что мама, что ты – все вы одинаковые. Вечно ищете проблемы там, где их нет и быть не может.

– Папа!

– Ну что «папа»?

Лицо его невинно, как у младенца, но в глазах затаилась явная тревога.

Как хочется обнять его, крепко прижать к себе, но я беру себя в руки. Хватит с меня своих проблем, они и так скоро сведут меня с ума… я едва удерживаюсь от слез и от желания рассказать ему обо всем, что меня мучит.

– Хочешь, приготовлю чая?

– Боюсь, ты только помешаешь маме. – Он саркастически хмыкает. – Минуту назад я пытался сочинить себе чашечку, но меня поперли с кухни.

Кладу руку ему на плечо, потом встаю и иду в дом. На стенах коридора у моих стариков развешено множество фотографий: вот мы с Юаном сидим рядышком в коляске, с ног до головы перемазанные мороженым; вот я с папой, который держит в руках полку, сделанную моими руками; свадебная фотография родителей, на которой потрясающе юная парочка, застенчиво взявшись за руки, позирует на паперти церкви.