|
Взметнулись брызги. Антон сорвал пиджак, сбросил туфли… Глубокий вдох он сделал уже в полете. Вода была холодной и черной. Противно заливалась в уши. Он погрузился глубоко и сразу принялся загребать руками, уходя еще глубже. Но Аркадио нигде не было. Когда легкие стали разрываться от недостатка воздуха, Антон вынырнул. Едва оказавшись на поверхности, он нырнул снова. И перед самым всплытием он увидел в мутной черноте светлое пятно… На набережной шумел народ. Кто-то взволнованно метался у чугунной оградки, не зная, что делать, кто-то пристально всматривался в воду, некоторые особенно горячие личности уже стаскивали с себя одежду. Нырять, впрочем, никто не осмелился. И когда Антон показался на поверхности вместе с Аркадио Мигелем, в толпе раздались аплодисменты. Рауль и еще двое с ним уже суетились на лестнице, что вела к воде. Крепкие руки подхватили сначала Аркадио, а потом и Ракушкина. Кто-то перевернул Мигеля на живот, стараясь вылить воду из легких. Начали делать искусственное дыхание. Антон, тяжело дыша, наблюдал за этими действиями. – Надо бы в больницу, – забеспокоился Ловега. – Не надо… – тихо выдохнул Ракушкин. – Почему? – Он мертв… Совсем мертв. – Но ведь еще можно откачать!.. – Нет, – Антон поднялся. Какой-то восторженный мужчина подал ему пиджак и туфли. – Нет. Он умер. Думаю, еще в полете. Вы можете отвезти его в больницу, чтобы удостовериться в моих словах. Ни слова не говоря, Рауль махнул своим людям, и они потащили тело в «Форд». Следом залез и Ловега. – А вы? – спросил он Ракушкина. – Езжайте! – махнул тот. – А после больницы я буду ждать вас на улице Дефенса. Там есть замечательное кафе. Около Музея национальной истории… – Хорошо! Хлопнула дверца. Машина зарычала и уехала, оставив после себя мерзкий запах бензина. 19 – Помните Первую мировую? – спросил Зеботтендорф у Генриха. – Ну, вы спросили! – Тот рассмеялся. – Я помню историю. – Дело-то не в войне как таковой, а в том, что ей сопутствовало. К вечеру похолодало, и они переместились на веранду. После дневной жары вдыхать прохладный воздух было приятно. К тому же молчаливые слуги фон Лооса принесли замечательные чесночные хлебцы к полусырому мясу, которые Генрих очень любил. Они напоминали ему Баварию, хотя в тамошней кухне не было ничего подобного. Странная и нелогичная ассоциация. – Что же? – Болезни. Раны. Все эти смертельные игрушки: бомбы, пули, газы, мины – все это порождало огромное количество возможностей для хирурга. И вспомните, с чем мы и весь мир начали эту войну и с чем мы ее закончили! – И тут же ввязались в следующую… – добавил фон Лоос задумчиво. – Да-да! – согласился Зеботтендорф. – Один год войны сделал для хирургии больше, чем десятилетия мирной жизни. Несколько лет кошмара и хаоса тогда позволили нам нынешним получить высококачественную хирургию, действенные антибиотики, анестезию… Вспомните! Как раньше было? Удар молотка через деревяшку, и пациент в отключке! А сейчас… – К чему вы клоните, Зеботтендорф? К тому, что война – это двигатель прогресса? – А вы собираетесь с этим спорить? Генрих покачал головой. |
