Владыка Сергий готовился отбыть в старый русский монастырь: многие говорили — «на покаяние». Артем объяснял мне, что это неверно — монах всегда «на покаянии», если уж на то пошло. «Епископ мечтал туда уехать, а я, — говорил Артем, — очень хотел бы уехать с ним вместе, да только он не дозволил».

Прощальную литургию назначили на ближайшее воскресенье.

Во дворе Всесвятского храма собралось столько народу, что я опасливо вступала в толпу — вдруг затопчут? Петрушка важно сидел у меня на руках и озирался вокруг горделиво, как наследный принц.

— Какого человека сожрали! — сказал седенький старик, занявший место у самого входа в храм, а чуть дальше, в толпе, белела голова его точного двойника, эхом недавних дней призывавшего владыку к покаянию. Впрочем, того быстро угомонили.

Артем рассказал мне, что вчера к владыке пришли с покаянием семь батюшек-бунтарей, рыдали, просили прощения.

— А он, конечно, прогнал их? — замерев сердцем, спросила я.

— А он, конечно, всех простил, — ответил Артем.

Вера стояла довольно далеко от нас, я не сразу узнала преображенное платком лицо. Литургия пролетела как быстрый утренний сон, и вот все пошли ко кресту, пошла и Вера, влекомая властной толпой. На одну секунду она вздрогнула, когда внимательный взгляд серых глаз упал на нее, и согрел, и, кажется, простил.

Она знала — никогда больше не будет в ее жизни такого момента, налитого горечью, и теплом, и стыдом, и странной любовью: ни к кому, ни к чему — любовью без дополнительных объяснений. Без условий.

Настало время для прощального слова, включились спавшие доселе бетакамы, и лицо владыки Сергия проявлялось в будущей памяти всех стоявших перед ним.

Дорогие отцы, братья и сестры!

Ныне обращаюсь к вам, возлюбленные мои, с последним словом наставления и прощания. Его Святейшеством Святейшим Патриархом и Священным Синодом удовлетворено мое прошение об определении меня на покой, которое я подал, руководствуясь словами священномученика Климента Римского: «Итак, кто из вас благороден, кто добродушен, кто исполнен любви, тот пусть скажет: если из-за меня мятеж, раздор и разделение, я отхожу, иду куда вам угодно, исполнив все, что велит народ, только бы стадо Христово было в мире с поставленными пресвитерами. Кто поступит таким образом, тот приобретет себе великую славу у Господа, и всякое место примет его, ибо Господня земля и исполнения ее. Так поступали и будут поступать все провождающие похвальную Божественную жизнь».

Я смиренно прошу у моей паствы прощения за то смущение и за те искушения, в которые через недавние события ввел ее ведением или неведением своим.

Я прошу вас, дорогие мои отцы, братья и сестры, в это сложное для епархии время не оставлять верности Православной церкви и не искать своего разумения, но быть твердой основой своему Правящему Архиерею, какой были мне все вы — простые люди и люди, стоящие у кормила власти, — во все годы моего пребывания на кафедре и в особенности в последние полтора года моего испытания и духовного Креста.

Мне вспомнилось странное слово «indulto», брошенное Зубовым, — так называют быка, отважно бившегося с матадором и потому сохранившего себе жизнь. Зубов так и не понял, что сам проиграл в битве — потому что все эти люди сегодня плачут, и плачут они не о нем.

Еще я смотрела на Веру с Артемом и думала, что мы в последний раз вместе: Вера собралась в Москву, Артем мечтал уехать вслед за епископом. Каким странным стал этот долгий год, собравший нас в щепоть; будто на страницах романа — мы плавно переходили из одной главы в другую.