Своей родной бабушки!

Я прикрыла рот ладонью, чтобы не напугать ни сына, ни Эмму. У старушки сильно тряслась голова — в результате удара: не то сыновнего, не то сердечного.

Не дожидаясь расспросов, Эмма завалила меня кучей новостей о Кабановиче — он теперь жил в Москве и работал в банке.

— Юристом, — благоговейно пояснила Эмма Борисовна.

Он получил второе высшее образование и вообще потратил эти годы куда плодотворнее, чем я или Сашенька…

— У Виталика тоже родился сыночек, Лева, — чирикала Эмма Борисовна, начисто, судя по всему, запамятовавшая, какую роль мне доводилось играть в жизни Кабановича. — Жена его, Света, милая девочка, и вся семья такая славная, Глаша!

Петрушка мрачно слушал про своего младшего брата — его назвали Левой — и довольно сильно дергал меня за штанину.

Эмма суетливо копалась в сумочке и выудила наконец снимок — глянцевый, яркий. Руки старушки сильно дрожали, когда она предъявляла мне его — как важный, востребованный документ. На фоне бордового ковра и хрусталя в классическом советском антураже застыло семейное трио Кабановичей. Вначале я рассмотрела ребенка, но он был полускрыт пеленками. Жена — белорыбица с едкими глазками — держала обе своих руки под мышкой у расплывшегося, обрюзглого мужчины: медленно и долго проявлялись в его лице знакомые черты. В нашем детстве были такие переводные картинки — мутно-желтая пелена аккуратно счищалась влажной тканью, и на поверхность проступали красочные автомобильчики, принцессы, цветы…

Кабанович нового времени, московский юрист и обладатель хрустального счастья, был похож на себя прежнего, как бывают похожи отец и сын — если оба взрослые, но только один — молодой.

Пока я наслаждалась снимком, Эмма резко задрожала подбородком и снова начала рыться в сумочке. Ногти у нее были пожелтевшими, с ошметками вишневого лака. Эмма достала пачку «Виргинии» и щелчком выбила из нее сигаретку. Потом вторую для меня. Мой отказ поразил старушку, но она сдержалась: прикурила, выпустила дымок, начала говорить обиженно и быстро.

Кабанович поменял квартиру на комнату, чтобы было с чем ехать в Москву. Матери оставил ту самую комнату в коммуналке, соседка — пьянь подзаборная. Жить там не-воз-мож-но (Эмма не говорила, а дрожала на каждом звуке), но идти некуда. К себе Виталик брать ее отказался — говорит, дай пожить для себя. Да и славная девочка Света из хорошей семьи костьми лежит на пороге, чтобы только не видеть Эмму в пределах московской квартиры. Внука, заплакала Эмма, показывают только на фотографиях.

Я обняла старушку, уткнулась носом в прокуренные сиреневые волосы. Мне так хотелось сказать Эмме, что мой мальчик — тоже ее внук, и я, конечно, не знаю, что там в Москве за Лева, но моим Петрушкой запросто можно гордиться.

— Хочу пить, — заныл Петрушка. Увы, я так и не смогла признаться Эмме, что сейчас уведу прочь не только своего сына, но и ее внука — мальчика с упрямыми глазами и самым красивым голосом на свете…

А ведь они похожи, с изумлением заметила я, как только Эмма не видит своего отражения в зеркале Петрушкиного лица: те же глаза-фундучины, и брови птичкой, и длиннопалые, музыкальные руки — у нас в семье таких отродясь не было.

Эмма накорябала на бумажном обрывке свой новый адрес, и я развернулась в сторону дома. Потом оглянулась, провожая старушку взглядом — она уходила, как на смерть, жалкая, не нужная никому и родная, навеки теперь родная.

Мы так и не встретились больше с Эммой, потому что дни бежали теперь куда быстрее прежних дней.