Я думала, хоть Вера и смеялась тогда больше над собой, чем над теткой, эти ножницы часто влетают в ее взрослые сны.

Когда Артем пришел к нам домой прощаться, Петрушка привычно сидел на диване, склонив голову над книжкой. Я ахнула: «Сказка о попе и работнике его Балде»! Удружил… Впрочем, Пушкин ведь, не придерешься.

Отец Артемий погладил Петрушку по голове, и малыш нахмурился, долго разглядывал гостя. Сопоставил увиденное с картинкой в книжке и улыбнулся.

Я знала, что Артем едет в монастырь, к владыке Сергию, и мне хотелось подарить ему на память нечто важное. Именно Артем стал для меня тем самым прохожим, что один из всех показал правильную дорогу. Я отдала ему свою старую иконку и долго рассказывала о давних страхах.

— Я больше не боюсь смерти, — сказала я Артему, — зато Петрушка спрашивает чуть не каждый день, умрет он или нет. Я говорю, что умрет — для того, чтобы воскреснуть.

В те дни Петрушка страстно просил купить ему череп — «чтобы надеть на голову и пугать других мальчиков». Я испугалась сама, думала: что значит череп для маленького мальчика — символ смерти или победы над ней?

— Я буду скучать без Петрушки, — говорил Артем.

Он уехал в самом начале июня, когда мы с Петрушкой собирались в Крым — я мечтала показать сыну море.

Если любишь ребенка по-настоящему, тебе все равно, кто его родители. Я не думала о том, чей сын Петрушка, мне это было не важно.

Крым был его первым путешествием — и сын с готовностью впитывал дорогу, запоминал самые невзрачные мелочи. Много лет назад я так же потребляла собственное детство, пила его жадно, как стакан ледяного молока в жару.

Крым показался мне обшарпанным, но Петрушка не замечал ни помоек, ни темных мет на земле в кустах — туалетов здесь почти не было. Старомодно снятая комната в Новом Свете смотрела своим единственным окном на пляж.

…Я разглядывала близкие ноздреватые скалы, словно бы сделанные из миндального теста, а Петрушка носился по берегу, улепетывая от волны. Песок был здесь серым, как пепел, а крохотные раковины с раскрытыми створками казались похожими на мелких бабочек. «Пахлава, чебурэки, жареные сэмочки!» — кричали пляжные торговки, шагая меж полотенец и шезлонгов, и малоросский ласковый выговор намертво приставал к нам. Тем летом в Крыму Петрушка впервые увидел живых овец — толстых, словно связанных из свалявшейся шерсти какой-нибудь доброй бабушкой. Овцы доверчиво брали протянутые травинки, и дыхание у них было сразу и теплым и свежим…

Долгие прогулки по голицинской тропе, чинное фотографирование на длинноногой скамье и после этого пикник: глядя в бесконечные небеса, Петрушка затихал, а потом подбегал к краю скалы — мама, дельфины! Огромные зубастые чудища ныряли в волнах, и мое сердце обрывалось от счастья, летело «солдатиком» — со скалы прямо в море.

Сын засыпал, лежа на моих коленях — голова была тяжелая и теплая, будто нагретый солнцем арбузик.

Однажды рядом с нами разложила полотенца пара в средних годах: он и она полные, загорелые, с фигурными золотыми крестами на груди. Мы разговорились, они оказались москвичами, а я думала — питерцы, смутил быстрый ласковый выговор.

— Откуда вы? — обычный курортный вопрос. — Николаевск? — Она подняла брови, и спутник кивнул узнавая:

— У вас недавно сняли епископа, он был голубым и что-то сжег…

— Все совсем не так, его оклеветали, — начала объяснять я, пока Петрушка раскладывал стопками их карты в клетчатых рубашках.