— Сегодня в тринадцатый раз переделал статью, и, кажется, наконец получилось то, что хотел.

Костромин был учеником Дмитрия Дмитриевича, еще задолго до войны.

— Мы учим добывать истину, — любил повторять слова Дмитрия Дмитриевича Костромин, — и никакая приблизительная болтовня при этом не годна. Только точность и ясность. Только анализ, сила логики и упорство. Но математику надо быть и интуитивистом, колдуном, видеть истину изнутри, отходить от традиционных методов.

Заведовал кафедрой доктор наук Борщев — гривастый, похожий на одряхлевшего, лениво рыкающего льва. Было Борщеву за пятьдесят, но выглядел он много старше.

Аспирант Борщева весельчак, с волосами торчком, рыжеватыми бачками, великий доставала Генка Рукасов, дымя папиросой, но не затягиваясь, картавой скороговоркой вечно рассказывал какие-то ухарские истории о своих фронтовых приключениях. При этом в самых, как ему казалось, смешных местах Генка быстрым движением острого языка озорно прикасался к верхней губе, мол: «Ну как? Повеселил я вас?» Любимое выражение Генки: «Это даже обязьяна сообразит!»

Рукасов с готовностью поддакивал во всем Борщеву, бросался исполнять любые поручения шефа, не забывая при этом о себе.

Был и еще один аспирант, Макар Подгорный, малоразговорчивый, угрюмоватый малый с волосатыми руками, тяжелым подбородком и насупленными белесыми бровями; руководитель у него — доцент Наливайченко, — тоже молчун, но знаток своей науки. Его Максим видел очень редко. Воротничок армейской гимнастерки не сходился на короткой загорелой шее Подгорного. В профиль Макар похож на римского гладиатора, какими их изображали на марках и в школьных учебниках, — с прямой линией лба и носа. Чем-то напоминал этот Макар Васильцову комбата Аветисяна.

Однажды Максим был на консультации, которую проводил Подгорный со студентами. Вел он ее спокойно, очень четко, нет-нет да говорил: «А какая конкретная реализация данной формулы?» — и солидно излагал эту реализацию.

С Дорой Максим встретился неожиданно. На Буденновском проспекте, у развалин «черного магазина», вдруг затормозил и остановился трамвай. Из его двери выпрыгнула Дора и, распаленная, стремительно подбежала к Васильцову, задумчиво идущему по тротуару.

— Я вас увидела и попросила водителя… Теперь вы от меня не убежите! — выпалила она.

— Да я и не собираюсь… — ошеломленный этим напором, ответил Максим, с досадой подумав, что он сегодня недостаточно тщательно побрился.

Они пошли к Дону. По всему чувствовалось, что Ростов снял суровую гимнастерку. Исчезли мешки с песком у витрин, смыли со стекол бумажные переплеты, зеленели оставшиеся в живых деревья и совсем молоденькие, недавно высаженные; веселыми, горластыми стайками торопилась куда-то молодежь, а над рынком повис извечный крик:

— Ванель, кому ванель!

Максим и Дора спустились к набережной. Река величаво катила волны, словно радуясь, что наконец-то освободилась от тяжкого груза трупов.

Справа виднелись развалины шиферного завода, где когда-то засели в ожидании атаки ополченцы, а хлипкий мостик, в тени которого ползли они по льду, исчез, будто унесенный к Азовскому морю.

Вероятно, то, что Максим еще заикался, заставляло его говорить мало. Дора же щебетала без умолку, глядя на него темными, влажноватого блеска, глазами, и при этом пушок над полными губами то — смеялся, то дразнил, и Максим старался на него не смотреть.

Голубело небо, редкие оживленные тучки проплывали над Доном, городом, леском Задонья, обещая покой, спеша на запад, чтобы влиться в последние дымы войны.

Дора говорила, что она скучала без него, но верила, что они еще встретятся, а потом затащила Максима к себе домой.