Максима Ивановича все более тревожили напускное бодрячество врачей в разговорах с ним, недомолвки, какие-то неопределенные: «Пока что ничего точно сказать нельзя», «Посмотрим дальше…»

Потом появилось пугающее слово «непроходимость». Жизнь Максима Ивановича сузилась теперь до ожидания результатов рентгена, консультаций, анализов, до подтверждения или отрицания доброкачественности или губительности опухоли. Лиля истаивала на глазах: заострились черты лица, руки превратились в лапки кузнечика, и, как ни бодрилась она, как ни старалась говорить беспечным тоном, в глазах ее нет-нет да улавливал Максим Иванович обреченность, разрывающий сердце взгляд «оттуда».

Наконец темноволосый, с седыми бровями, врач, плотно прикрыв дверь своего кабинета, сказал Васильцову, сокрушенно покачивая головой, что дело худо, очень худо. Необходима срочная операция, и нельзя терять ни дня.

— Вашей жене мы внушили, что требуется резекция по поводу язвенного колита.

Чудовищно трудно было Максиму Ивановичу после этого идти к Лиле, улыбаться, говорить бодро-наигранно:

— Ничего особенного. Мой лягушонок геройски перенесет вообще-то пустяковую операцию…

Но дома ощущение неотвратимой беды овладевало им. Он неистово молил жизнь, прося у нее выздоровление для Лили, прося, чтобы в трудный час его воля, вера перелились в нее, спасли ее.

Теперь в их доме все было заброшено. Хозяйственные заботы стали никчемностью. И Володя смотрел на него отчаянно-тревожными глазами, боясь расспрашивать, стараясь скрыть страх.

Временами по его лицу словно бы проходила судорога, но Володя крепился, видя, как тяжко Максиму Ивановичу, стараясь своим горем не усиливать его горе.

Они не включали телевизор — это казалось святотатством, не могли читать — сливались строчки, утрачивая смысл, не могли слышать чей-то смех…

Максим Иванович часами тщетно пытался уснуть, наконец оглушал себя снотворным, но и сквозь одурь слышал, как ворочается мальчик, а невыносимая мысль о собственном полном бессилии так и не оставляла, душила кошмарами. Он то видел Лилю окровавленной на операционном столе, то уходящей в черном саване куда-то в желтовато-коричневую мглу песчаной бури.

Васильцов знал особенности своего характера: в самые критические минуты — и на фронте, и в обыденной жизни — он умел собирать волю, принимать бой. Но с кем и как бороться сейчас?

Может быть, следовало самолетом повезти ее на операцию в Москву? Но врачи отговорили — не оставалось времени. Значит, покорно ждать?

…За день до операции он долго сидел в палате у Лилиной постели. Все понимающие глаза смотрели на него печально, словно прощаясь.

— Что тебе принести после того, как самое трудное останется позади? — спросил Максим Иванович.

— Мне ничего не надо, — тихо ответила Лиля.

— У тебя сейчас что-нибудь болит?

— Нет… — она говорила правду, — нагнись…

Лиля с трудом подняла руку, прикоснулась к его волосам.

— Ты не оставишь Володю?

Его словно током ударило.

— Ну, зачем ты так? — скрывая волнение, укорил Максим Иванович, — мы будем втроем…

Домой он возвращался, как в черном тумане. Дома все напоминало Лилю: турецкие туфли с вздернутыми носами, яркий халатик, угол дивана, где любила она сидеть, поджав под себя ноги.

Флаконы у зеркала ждали ее возвращения.

Максим вышел на балкон. Куранты на универмаге весело отзвонили: «Ростов-город, Ростов-Дон…» — из песенки об улице Садовой и скамеечке кленовой. Равнодушное небо усеяли равнодушные звезды. Два года их счастья пролетели, как два часа. Где же сердцу взять силы и пережить завтрашний день?

Болеутоляющий укол принес покой.