|
И от этого мне легче и увереннее жилось. Но вот на смену детскому обожанию пришло взрослое чувство. Это для меня стало ясно, когда я возвращалась из только что освобожденного Новочеркасска в Ростов, и теперь почти сорокалетняя женщина разрешает себе подобное признание. Мой дорогой Учитель, любимый человек, советчик и хранитель! За все эти бесконечно долгие годы, что жила как с температурой, я несколько раз бывала в Ростове и сидела на скамейке под Вашим окном, сгорая от желания позвонить в Вашу дверь и не разрешая себе сделать это, навязывать себя, боясь наткнуться на холодный прием, как это произошло в госпитале».
Да, я был тогда самолюбивым дураком. Думал только о своих эмоциях, не хотел, видите ли, предстать перед ученицей изуродованным войной. Померещилось, что она пришла только из жалости. Теперь повзрослевшая Лиля сняла с себя придуманное ею вето и пишет то, что про себя повторяла сотни раз: «Любимый мой! Я до последнего часа своего буду любить тебя единственного. Я счастлива, что смогла пронести свое чувство через всю жизнь. И да простит она мне первородный грех неплатонической любви ученицы к учителю. Иной скептик, скривив губы, может быть, назовет недоверчиво такое долгое чувство „про себя“ заимствованным „из времен карет“. Я же уверена, что оно для всех веков. Если это письмо не рассердит Вас — позвоните, если звонка не будет — я исчезну с Ваших глаз. На этот раз навсегда».
Лиля играла на пианино, когда раздался звонок. Она рванулась телефону, подняла трубку. — Слушаю вас… — Я очень прошу тебя, Лиля, приезжай сейчас же, — раздался прерывистый голос Максима Ивановича, — вот сейчас же… — Но… — Я очень прошу! — Хорошо… Володя, видя, что мать одевается, встревоженно спросил: — Ты надолго? — Не знаю, сыночек…
Время прервало свой бег, и его, стрелки вот уже второй год стоят на делении «счастье». Это было именно то, о чем мечтал каждый из них. Они понимали друг друга с полуслова, по выражению глаз, жесту, им вместе всегда было интересно, им все время хотелось сделать что-то приятное друг другу. «Черт возьми, — не однажды говорил он себе, — как много лет счастья потерял я». Максиму Ивановичу хотелось поделиться с ней каждой новой мыслью. — Пифагор высказал предположение, — вслух размышлял он, — что существует связь между высотой звука и длиной, плотностью, натяженностью струн. Уже в наше время разработана теория пульсирующих напряжений и токов. Математика и это должна обосновать. — Ох уж эта мудрейшая и вездесущая математика, — улыбалась Лиля. Ей мил и дорог был шрам на его лице, вызывала нежность покалеченная рука; он любил ее независимую походку — Лиля ставила пятки немного набок, нежные приседания в голосе, прическу «все наверх». Он задыхался от нерастраченной нежности. «Нет, определенно, ты незаметно дала мне съесть сердце соловья, вот я и ошалел… — шептал он ей, — мне казалось, чувству моему к тебе уже некуда расти, но оно пускает такие сильные корни, что, думаю, никакая буря ему не страшна. Ты мое чудо!» Для Максима Ивановича жизнь приобрела новый смысл. Удачные работы шли одна за другой, словно только и ждали эту светлую полосу. На лекциях, к удивлению студентов, их доцент вдруг надолго умолкал, чему-то блаженно улыбаясь. Когда Лиля, после его телефонного звонка, пришла взволнованная, раскрасневшаяся, он начал целовать ее, взяв руки в свои, сказал: — Может быть, судьбе угодно, чтобы мы, хоть под занавес, соединили наши жизни? Она бурно запротестовала: — Какой занавес? Но здесь же и сникла: — А Володя? — Славный гражданин, и ему с нами, надеюсь, будет неплохо. |
