— Да как вы смеете так говорить со мной?! — загремел Борщев. — Я вижу, вам действительно нечего делать на моей кафедре!

— Да, нечего!

— Смотрите, не пришлось бы потом локти кусать.

На другой день Борщев с негодованием говорил Рукасову о Васильцове:

— Пащенок, подголосок Костромина… Его надо вывести на чистую воду! Он не должен уйти от нас с партийным билетом.

Геннадий, соглашаясь, кивал.

— Знаешь что, — сказал Борщев так, словно эта мысль пришла к нему сейчас, — у Васильцова в анкете есть строчка: «Был на оккупированной территории». Хорошо бы эту строчку, так сказать, расшифровать. Я уверен, что у него мы обнаружим пятнышки, а может быть, и пятна, которые он не прочь замазать. Что, если ты съездишь, так сказать, «по следам героя» и прольешь ясный свет на его биографию?

— Хоть завтра! — с готовностью откликнулся Рукасов.

Рукасов рад был насолить Васильцову. Неприязнь к нему у Геннадия началась с того момента, когда в кругу молодых математиков он рассказал смешную историю о своей «полевой жене» («Вы представляете, в темноте она приняла в хате бутылку с чернилами за одеколон!»), а Васильцов, поморщившись, спросил:

— И это все, что ты запомнил о фронте?

Рукасов во время войны был одним из диспетчеров при штабе инженерных войск, но любил выдавать себя за окопного фронтовика, и вопрос Васильцова задел его за живое.

Как-то он отказался пойти с Генкой в погребок к «дяде Грише», где выпивка выдавалась в кредит:

— Извини, нет желания…

Его, Геннадия, обществом побрезговал!

А в другой раз Васильцов был на открытой лекции у Рукасова и назвал ее поверхностной. Подумаешь — критик!

После резкого разговора Максима с Борщевым Рукасов сказал Васильцову:

— Ты напрасно трепыхаешься. Мой шеф, если хочешь знать, даже свеликодушничал. После того, что твой Костромин сдуру наболтал, все могло обернуться для него еще хуже. А ему позволили уйти по собственному…

— Я знаю, Рукасов, цену такому великодушию… Борщев давно искал случая избавиться от Константина Прокопьевича и нашел предлог. И не стал раздувать, чтобы его самого не зацепило. А тебе еще не надоело пятки ему лизать?

Рукасов побагровел:

— Ну, знаешь… Воображаешь себя борцом за справедливость, но для шефа ты — козявка. Если он захочет, то тебя запросто раздавит.

— Не пугай, провидец, я уже пуганый…

Борщев дал Рукасову три дня на то, чтобы он «проскочил на хутор, в МТС, и узнал там все досконально». Генке жаль было тратить на эту поездку свои деньги. Но назвался груздем…

Остановился он в хате разбитной бабенки Зойки Броховой, которая все время величала его «товарищ начальник», изжарила роскошную яишенку со шкварками и охотно контактировала. Так, она сообщила, что «личный состав хутора сильно изменился». Какая-то Фенька Семенова с дочерью и возвратившимся из армии мужем уехала на постоянное жительство в Белоруссию. Муж Феньки так и не узнал, что жена путалась с пастухом. Сын механика Тимофей Пахомов «погиб у Венгрии», а конюх Василь («скажу вам, зловредный был человек») «подорвался до смерти у степу на мине». «А к Оксане хоть и не заходите — только и скажет: „Моя хата с краю…“»

Учуяв, что над их бывшим пастухом, который даже в институт к ученым пробрался, нависли тучи, Зойка не без злорадства подумала, что вот когда сможет отомстить ему. Появление подобного желания было трудно объяснимо. Просто Володька («чи не Володька») не симпатизировал ей, и теперь Зойка могла отплатить ему той же монетой.