— Жуть, — сказала Дженни.

— Да уж, Дженни.

— И давно это с ним? Как его зовут?

— Адам. Кое-какие странности появились у него, когда мы были еще подростками. Он часами просиживал в своей комнате, читая Библию. Потом принялся вдруг рассказывать, что за ним следят агенты МИ-пять, решившие, будто он торгует наркотиками или еще чем-то. И все мы только посмеивались. Полагали, что он выдумывает эти штуки просто развлечения ради. К тому же он вроде бы не сильно и волновался, рассказывая о них. А затем, когда ему было около двадцати, Адама словно отнесло от нас каким-то течением. Его система верований стала очень жесткой, очень хорошо организованной. Он рисовал для меня схемы, которые показывали истечение энергии из некой далекой космической системы. Все это походило на гибрид религии с новейшей физикой.

— А вы не могли объяснить ему, что он заблуждается? — спросила Дженни.

— Нет, в том-то и горе. Вера Адама в его мир более крепка, чем моя вера в мой. То есть я совершенно уверен, что вы сейчас сидите рядом со мной, что вас зовут Дженни, а меня — Габриэлем, что вокруг нас Лондон, что вот это — окно, ну и так далее. И все же у меня имеются основания для сомнений в этом. Может же оказаться, что все это сон, от которого мы вот-вот пробудимся. Или что неверна сама идея материальной реальности. В конце концов, мы же не понимаем толком природу физического существования, верно? Стивен Хокинг, может, и понимает, а я — нет, определенно. Как искривляется время? Что такое на самом-то деле антиматерия? Что происходит на краю расширяющейся вселенной? И если окажется, что мое понимание подобных вещей не только ущербно, а именно так оно и есть, но еще и иллюзорно — в том смысле, что и собака или мышь способны постигать мир, но лишь на минуту… В общем, я этому особо не удивлюсь. Я знаю больше мыши, но не намного больше. Я могу минута за минутой размышлять, не выходя при этом за те же колоссальные пределы ограниченности понимания, что существуют и для мокрицы. Я способен набрать пять очков там, где она наберет одно, а кошка — три. Однако полное понимание может потребовать миллиона. Так что основания для сомнений у меня есть.

— А Адам?

— В том-то и разница. У Адама сомнения отсутствуют. Его космос понятен целиком и полностью. Адам получает указания от голосов куда более реальных, чем мой или ваш. Я опять забыл имя его высшего существа. Аксиа — что-то похожее. Однако он — или это она — самодостаточен, никаких разумных обоснований не требует и сомнению не подлежит.

— И это делает Адама несчастным?

— Трудно сказать. Определить по виду Адама, что творится в его голове, удается далеко не всегда. Однако я думаю, что на деле он ужасно несчастен. Не совсем так, как могли бы быть несчастными вы или я. Тут что-то более темное, жуткое. Имеющее отношение к самым истокам сознательного существования.

Габриэль встал, отвернулся от Дженни. И та увидела, как он, глядя в окно, быстро отер ладонью лицо.

Потом он снова повернулся к ней:

— В общем, к нему я вечером и отправлюсь. Не то чтобы мои визиты как-то помогали ему, скорее это я начинаю чувствовать себя немного лучше.

— А вылечить его можно?

— Не думаю. Во всяком случае, не сейчас. Впрочем, самые худшие проявления его болезни лекарства устраняют. Беда только в том, что они, похоже, лишают его и еще чего-то. Все выглядит так, точно отмирает какая-то часть его личности.

Дженни кивнула:

— Я думаю, каждый из нас живет в своем, не похожем на другие, мире, ведь так?

— Наверное. — Габриэль улыбнулся. — Вы не хотите выпить? По бокалу вина?

— Не стоит. Мне же завтра поезд вести.