– Они свидетельство того, что рано или поздно все становится известным, – равнодушно сказал зубной врач.

А потом, взглянув на грязное небо за окном, предложил:

– Хочешь, пережди у меня дождь.

Сеньор Бенхамин повесил зонт на руку.

– Никого нет в лавке, – объяснил он, тоже бросая взгляд на готовую разродиться дождем тучу, а потом, прощаясь, приподнял шляпу. – И выбрось эту чепуху из головы, Аурелио, – уже в дверях сказал он. – Ни у кого нет оснований считать тебя трусом.

– В таком случае, – сказал зубной врач, – подожди секунду.

Он подошел к двери и протянул сеньору Бенхамину сложенный вдвое лист бумаги.

– Прочти и передай дальше.

Сеньору Бенхамину не нужно было смотреть на этот лист, чтобы узнать, что в нем написано. Разинув рот, он уставился на врача:

– Снова?

Зубной врач кивнул и остался стоять в дверях кабинета, пока сеньор Бенхамин не вышел на улицу.

В двенадцать жена позвала зубного врача обедать. В столовой, просто и бедно обставленной вещами, которые, казалось, никогда не были новыми, сидела и штопала чулки их двадцатилетняя дочь Анхела. На деревянной балюстраде вокруг патио выстроились в ряд окрашенные в красный цвет горшки с лекарственными растениями.

– Бедный Бенхаминсито, – сказал зубной врач, усаживаясь на свое место у круглого стола, – его тревожат листки.

– Они всех тревожат, – сказала жена.

– Тобары уезжают из городка, – вставила Анхела.

Мать взяла у нее тарелки и сказала, разливая суп:

– Распродают все прямо на ходу.

Горячий аромат супа уводил зубного врача от мыслей, которые сейчас занимали его жену.

– Вернутся, – сказал он. – У стыда память короткая.

Дуя на ложку перед тем как отхлебнуть, он ждал, что скажет по этому поводу его дочь – как и он, несколько замкнутая на вид, но с необыкновенно живым взглядом. Однако он так и не получил ответа она заговорила о цирке. Сказала, что там один человек ручной пилой распиливает надвое свою жену, лилипут распевает, положив голову в пасть льва, а воздушный гимнаст делает тройное сальто над торчащими из помоста ножами. Зубной врач слушал ее и молча ел, а когда она кончила свой рассказ, пообещал, что вечером, если перестанет дождь, они пойдут в цирк.

В спальне, вешая гамак, он понял, что от его обещания настроение жены лучше не стало. Она сказала, что тоже захочет уехать из городка, если на их дом наклеят

листок.

Ее слова не удивили зубного врача.

– Хорошенькое дело, – сказал он, – не сумели выгнать нас пулями, так неужели выгонят наклеенной на дверь бумажкой?

Он разулся и, не снимая носков, влез в гамак, и стал ее успокаивать:

– Не думай об этом – я уверен, что нам его не наклеят.

– Они не щадят никого, – сказала она.

– Как сказать, – возразил врач. – Они знают, что со мной им лучше не связываться.

С бесконечно усталым видом женщина вытянулась на кровати.

– Если бы хоть знать, кто их пишет.

– Кто пишет, тот знает, – отозвался зубной врач.

Алькальд не ел по целым дням – он просто забывал о еде. Но бурная активность обычно сменялась у него долгими периодами апатий и безделья, когда он бродил бесцельно по городку или запирался и сидел, утратив ощущение времени, в своей канцелярии с пуленепробиваемыми стенами. Всегда один, всегда во власти настроения, он не испытывал особого пристрастия к чему бы то ни было и даже не помнил, чтобы когда-либо в жизни подчинялся каким-то регулярным привычкам.