Страх этот — моя вина.

Вина моя в том, что я не знаю, где камень.

Я выучил наизусть его гримасу, все ее черточки: мне известен каждый бугорок лицевых мускулов.

Мне даже кажется, что я узнaю ее на ощупь.

Я знаю, сколько ресниц, сколько желаний он растерял сегодня.

С точностью до последней крапинки я знаю узор его зрачков, мне известно, что он недавно ел, и чистил ли после зубы: нюх мой обострен, как у зверя, — я улавливаю оттенки его дыхания.

Слыша запах той, с кем он был сегодня, я мог бы вылепить из своего воображения ее тело. Ее повадки. Ее масть.

Время от времени мне кажется, нужно пересилить себя, подойти к нему — обнять, открыться, что я его люблю, что суть моего страха — как раз в нежелании себе в этом признаться.

Но иногда мне чудится, что страх этот — внешний, не имеющий внутренней причины: страх, который, как могильный морок, привалил меня, обездвижив тело, мысли.

Безусловно, у Пети есть сообщники, и я готов биться о заклад, что знаю: кто.

Сволочи эти Фонаревыми зовутся.

Что они сделали со мною — весною ранней (я и вдохнуть-то март не успел толком) насильно заперли — заманив, накачав какой-то гадостью желудок, мозг, сознание, — как пьяного под руки спустили лестницей в эту подвальную конуру, в бывшую дворницкую на Покровке, — и кормят здесь макаронами с сыром, которыми давлюсь я, только чтоб не обмереть с голодухи — раз в три дня, — чистой воды уголовщина: но им плевать.

Их уверенная наглость довольно подозрительна: либо они сошли скопом с ума и превратились в конченых психопатов, либо они действуют под чьим-то очень серьезным прикрытием.

Вениамин (после перевода Оленьки в столичный универ и после событий 89–90 гг.) понял, что ловить ему в Баку больше нечего и что надо сваливать, — но вместо того, чтобы как все приличные люди отправиться в Израиль, или в Америку (что и сделали наши родители и почти все родственники; мы же с Петей остались, дабы он успел закончить аспирантуру, а я — покончить с дипломом, — для этого мне нужно было отправиться на военные сборы, которые, кстати, я из-за всей этой заварухи пропустил), — ловко, как эквилибрист, цепляясь за ниточки связей, тянущиеся с пальцев великого марионетчика Али-хана, перевелся по службе в Москву, получил квартиру и вполне освоился в своей непыльной деятельности сотрудника федеральной контрразведки. Тем более что контрразведывать об ту пору в стране было нечего. По совместительству устроился начальником отдела безопасности в каком-то банке и, получая дармовой паек в виде зарплаты, стал вновь исполнен чувства солидности и благополучья. Видимо, тогда-то он и решил, что теперь может спокойно заняться камнем.

Брат. Вообще, я чувствую, мне не избежать дополнительных разъяснений. К счастью, все обстоит более или менее просто и распространяться на этот счет не придется.

Брат мой, Петр, старше меня на год. Мы довольно похожи, почти двойняшки, но если наблюдать нас вместе хотя бы минуту — вопрос о родстве отпадает намертво. Главный различающий нас признак очень простой — в нем я виноват: у меня выражение лица всегда будто я не здесь или только что откуда-то.

Возможно даже, оно выглядит из-за этого несколько глуповато.

Возможно также, что это, часто во мне случающееся состояние отразилось в конце концов и на фенотипе.

Постоянно напряженные мышцы скальпа стали косными и отверделыми, и их немного перекосило (как это бывает при сколиозе с мышцами спины, когда искривление позвоночника необратимо влечет перераспределение статической нагрузки и, следовательно, в конце концов мышечной массы), так что выражение лица моего совершенно перестало адекватно передавать внутреннее состояние.

Иногда это доходит до конфуза, когда я, чтобы принять соответствующий ситуации вид, начинаю нервно, как бы настраиваясь на нужный лад, гримасничать и непроизвольно вращать головой — в поисках любой отражающей поверхности — и вдруг замечаю, что остальные начинают смотреть на меня, как на сумасшедшего.